АИВАДОН  ПРОЗÆ

 

Жан-Поль Сартр

 

Ирон æвзагмæ йæ раивта Хъодзаты Æхсар


 

 


 

СТЕНА

(Уырыссаг æвзагмæ йæ раивта – Л. Григорьян)
 

СИС

Новеллæ
 

Нас втолкнули в просторную белую комнату. По глазам резанул яркий свет, я зажмурился. Через мгновение я увидел стол, за ним четырех субъектов в штатском, листающих какие-то бумаги. Прочие арестанты теснились в отдалении. Мы пересекли комнату и присоединились к ним. Многих я знал, остальные были, по-видимому, иностранцы. Передо мной стояли два круглоголовых похожих друг на друга блондина, я подумал: наверно, французы.

Тот, что пониже, то и дело подтягивал брюки — явно нервничал.

Все это тянулось уже около трех часов, я совершенно отупел, в голове звенело. Но в комнате было тепло, и я чувствовал себя вполне сносно: целые сутки мы тряслись от холода. Конвойные подводили арестантов поодиночке к столу.

Четыре типа в штатском спрашивали у каждого фамилию и профессию. Дальше они в основном не шли, но иногда задавали вопрос: «Участвовал в краже боеприпасов? « или: «Где был и что делал десятого утром? « Ответов они даже не слушали или делали вид, что не слушают, молчали, глядя в пространство, потом начинали писать. У Тома спросили, действительно ли он служил в интернациональной бригаде. Отпираться было бессмысленно — они уже изъяли документы из его куртки. У Хуана не спросили ничего, но как только он назвал свое имя, торопливо принялись что-то записывать.

 

Уæрæх урс уатмæ нæ басхуыстытæ кодтой. Цæстытыл цыма сæрдасæн рауагъди — ирд рухсæй атартæ сты. Ахгæдтон сæ. Исдуджы фæстæ ауыдтон стъол, йæ уæлхъус — цыппарæй, цыдæр гæххæттытæ фæлдæхтой. Иннæ ахст адæм стыгуыр сты хибар ран. Уатыл цæхгæрмæ ахызтыстæм æмæ семæ баиу стæм. Бирæты дзы зыдтон, иннæтæ, æвæццæгæн, фæсарæйнæгтæ уыдысты. Мæ цуры лæууыдысты дыууæ тымбылдзæсгом кæрæдзи ‘нгæс бурдзалыг лæджы. Æвиппайды мæ сæры фегуырди: хъуамæ францæгтæ уой. Ныллæгдæр чи уыд, уый йæ хæлафыл схæц-схæц кодта — тынг кæй тыхсы, уый бæрæг уыди.

Ахæм уавæры фестæм иу æртæ сахаты бæрц. Мæ сæр ныкъкъуыдыр, зæлланг кодта. Фæлæ уаты хъарм уыд, æмæ фæрæзтам. Уый размæ æнæхъæн бон æмæ ‘хсæв ахæм уазал ран фестæм æмæ иу исдуг дæр нæ гæртт-гæрттæй нæ банцадыстæм. Хъахъхъæнджытæ ахст адæмы радыгай кодтой стъолы цурмæ. Цыппар лæджы алкæй дæр фарстой йæ мыггагæй, стæй, цы куыстгæнæг у, уымæй. Иуæй-иу хатт-иу афарстой: «Хæцæнгæрзтæ давтай?» кæнæ: «Кæм уыдтæ æмæ цы куыстай мæйы дæсæм бон райсомæй?» Дзуаппытæм дæр нæ хъуыстой кæнæ та сæхи афтæ дардтой, цыма нæ хъусынц. Æдзæмæй дард кæдæмдæр кастысты, стæй-иу цыдæртæ фыссын райдыдтой. Томы бафарстой, æцæг, дам уыдтæ интернацион бригады. Æнæ басæтгæ дзы амал нæ уыд — йæ къурткæйы дзыппæй йын йæ документтæ раджы систой. Хуаны ницæмæй бафарстой, фæлæ куыддæр йæ ном загъта, афтæ тагъд-тагъд цыдæртæ фыссынмæ фесты.

— Вы же знаете, — сказал Хуан, — это мой брат Хозе — анархист. Но его тут нет. А я политикой не занимаюсь и ни в какой партии не состою.

Они молча продолжали писать. Хуан не унимался:

— Я ни в чем не виноват. Не хочу расплачиваться за других. — Губы его дрожали. Конвойный приказал ему замолчать и отвел в сторону. Настала моя очередь.

— Ваше имя Пабло Иббиета?

 

— Куы йæ зонут, — загъта Хуан, — анархист ме ‘фсымæр у, Хозе. Фæлæ уый ам нæй. Æз та политикæйæ дард лæууын, стæй иу партийы дæр нæ дæн.

Цыппар лæджы æнæдзургæйæ фыстой дарддæр. Хуан дзырдта æмæ дзырдта:

— Æз ницы аххосджын дæн. Искæй бæсты цæмæн хъуамæ дæттон дзуапп? — Йæ былтæ рызтысты. Хъахъхъæнæг ыл фæхъæр ласта, банцай, зæгъгæ, æмæ йæ иуварс акодта. Ныр та мæ рад у.

— Дæ ном Пабло Иббиета у?

Я сказал, что да. Субъект заглянул в бумаги и спросил:

— Где скрывается Рамон Грис?

— Не знаю.

— Вы прятали его у себя с шестого по девятнадцатое.

— Это не так.

Они стали что-то записывать, потом конвойные вывели меня из комнаты. В коридоре между двумя охранниками стояли Том и Хуан. Нас повели. Том спросил у одного из конвоиров:

 

О, зæгъын. Лæг гæххæттытæм æркасти, бафарста мæ:

— Кæм бамбæхсти Рамон Грис?

— Нæ зонын.

— Æхсæзæмæй нудæсæммæ сымахмæ уыд æмбæхст.

— Нæ уыд.

Цыдæртæ фыссын райдыдтой, стæй мæ хъахъхъæнджытæ уатæй ракодтой. Тыргъы дыууæ хъахъхъæнæджы ‘хсæн лæууыдысты Том æмæ Хуан. Акодтой нæ. Том хъахъхъæнджытæй иуы афарста:

— А дальше что?

— В каком смысле? — отозвался тот.

— Что это было — допрос или суд?

— Суд.

— Ясно. И что с нами будет?

Конвойный сухо ответил:

— Приговор вам сообщат в камере.

 

— Дарддæр та цы уыдзæни?

— Ома?

— Æрмæст нæ фæрсгæ кодтой æви нын тæрхон рахастой?

— Тæрхон.

— Бамбæрстон. Æмæ ныр цы фæуыдзыстæм?

Хъахъхъæнæг хус дзуапп радта:

— Тæрхон уын камерæйы фехъусын кæндзысты.

То, что они называли камерой, на самом деле было больничным подвалом. Там было дьявольски холодно и вовсю гуляли сквозняки. Ночь напролет зубы стучали от стужи, днем было ничуть не лучше. Предыдущие пять дней я провел в карцере одного архиепископства — что-то вроде одиночки, каменный мешок времен средневековья. Арестованных была такая прорва, что их совали куда придется. Я не сожалел об этом чулане: там я не коченел от стужи, был один, а это порядком выматывает. В подвале у меня по крайней мере была компания. Правда, Хуан почти не раскрывал рта: он страшно трусил, да и был слишком молод, ему нечего было рассказывать. Зато Том любил поговорить и к тому же знал испанский отменно.   Камерæйы ном чи хаста, уый æцæгæй та рынчындоны ныккæнд уыд. Фыдуазал дзы, стæй дзы дымгæтæ алырдыгæй футт ластой. Æхсæв-бонмæ нæ дæндæгтæ сæ къæрцц-къæрццæй нæ банцадысты, уæдæ дзы бонæй дæр хуыздæр нæ уыд. Уый размæ фондз суткæйы фæдæн дины кусджыты бæстыхæйттæй иуы къарцеры. Уый уыди дурын голлаг — рагзаманты кæй сарæзтæуыд, ахæм бæстыхайы хицæн къуым. Ахст адæм афтæ бирæ уыдысты, æмæ сæ цы фæкодтаиккой, уымæн ницыуал зыдтой, гъемæ сæ-иу алы хуынчъыты фæтъыстой. Мæ «ахстон» бынтон æвзæр нæ рауад, уазалæй дзы уæддæр нæ мардтæн. Фæлæ иунæг уыдтæн, æмæ уый та адæймагæн йæ уд ласы. Ныккæнды та мын æмбæлттæ уæддæр уыдзæни. Раст зæгъгæйæ, Хуанæн йæ дзыхæй ныхас нæ хауди, фыртæссæй æмризæджы рызти, стæй æрыгон лæппумæ цас дзуринæгтæ вæййы? Уыйхыгъд Том дзурынæй не ‘фсæсти, стæй испайнагау хорз зыдта.

В подвале были скамья и четыре циновки. Когда за нами закрылась дверь, мы уселись и несколько минут молчали. Затем Том сказал:

— Ну все. Теперь нам крышка.

— Наверняка, — согласился я. — Но малыша-то они, надеюсь, не тронут.

— Хоть брат его и боевик, сам-то он ни при чем.

Я взглянул на Хуана: казалось, он нас не слышит. Том продолжал:

 

Ныккæнды разынди даргъ бандон æмæ цыппар ерджены. Дуар куы сæхгæдтой, уæд æрбадтыстæм æмæ цалдæр минуты хъусæй фæлæууыдыстæм. Стæй Том афтæ:

— Ныр нын аирвæзыны мадзал нал и.

— Æвæццæгæн. Фæлæ кæд сабимæ нæ бавналиккой.

— Йе ‘фсымæр хæстон у, фæлæ амæ цы аххос хауы? Æз Хуанмæ бакастæн: афтæ мæм фæкасти, цыма нæ нæ хъусы. Том та дзырдта æмæ дзырдта:

— Знаешь, что они вытворяют в Сарагосе? Укладывают людей на мостовую и утюжат их грузовиками. Нам один марокканец рассказывал, дезертир. Да еще говорят, что таким образом они экономят боеприпасы.

— А как же с экономией бензина?

Том меня раздражал: к чему он все это рассказывает?

— А офицеры прогуливаются вдоль обочины, руки в карманах, сигаретки в зубах. Думаешь, они сразу приканчивают этих бедолаг? Черта с два! Те криком кричат часами. Марокканец говорил, что сначала он и вскрикнуть-то не мог от боли.

 

— Сарагосы, дам, сæ фыдмитæн кæрон нæй. Адæмы фæндагыл æрхуыссын кæнынц æмæ сыл уæзласæн машинæтæ итутау аскъæрынц. Иу мароккойаг дезертирæй йæ фехъуыстон. Сæ гилдзытыл, дам, ауæрдынц.

— Æмæ уæд бензиныл нæ хъæуы ауæрдын?

Томмæ мæстæй мардтæн: цæмæн хъæуы уыдæттæ дзурын?

— Афицертæ та, сæ къухтæ сæ дзыппыты, сæ дзыхты сигареттæ, афтæмæй тезгъо кæнынц. Æнхъæлыс, æмæ сæ æвиппайды амарынц? Куыннæ стæй! Æрдæгмæрдтæ сахатгæйттæ сæ хъæрахстæй нæ банцайынц. Мароккойаг афтæ, фыррыстæй, дам, мæ æрдиаг кæныны бон дæр нал фæци.

— Уверен, что тут они этого делать не станут, — сказал я, — чего-чего, а боеприпасов у них хватает.

Свет проникал в подвал через четыре отдушины и круглое отверстие в потолке слева, выходящее прямо в небо. Это был люк, через который раньше сбрасывали в подвал уголь. Как раз под ним на полу громоздилась куча мелкого угля. Видимо, он предназначался для и топления лазарета, потом началась война, больных эвакуировали, а уголь так и остался. Люк, наверно, забыли захлопнуть, и сверху временами накрапывал дождь.

Внезапно Том затрясся:

— Проклятье! — пробормотал он. — Меня всего колотит.

Этого еще не хватало!

Он встал и начал разминаться. При каждом движении рубашка приоткрывала его белую мохнатую грудь. Потом он растянулся на спине, поднял ноги и стал делать ножницы: я видел, как подрагивает его толстый зад. Вообще-то Том был крепыш и все-таки жирноват. Я невольно представил, как пули и штыки легко, как в масло, входят в эту массивную и нежную плоть. Будь он худощав, я бы, вероятно, об этом не подумал. Я не озяб и все же не чувствовал ни рук, ни ног. Временами возникало ощущение какой-то пропажи, и я озирался, разыскивая свою куртку, хотя тут же вспоминал, что мне ее не вернули. Это меня огорчило. Они забрали нашу одежду и выдали полотняные штаны, в которых здешние больные ходили в самый разгар лета. Том поднялся с пола и уселся напротив.

 

— Уырны мæ, ам афтæ нæ бакæндзысты, — загътон æз. — Цы, цы, фæлæ сæм гилдзытæ æгæр бирæ дæр ма ис.

Ныккæндмæ рухс калди цыппар къаннæг рудзынггондæй, стæй цары галиуфарс цы тымбыл хуынкъ уыд, уырдыгæй — кæддæр уыцы хуынкъæй ныккæндмæ калдтой æвзалы. Йæ хæдбынмæ зæххыл уыди лыстæг æвзалыйы кæри. Æвæццæгæн сæ æфсæддон рынчындон хъарм кæнынæн хъуыди. Фæлæ уæдмæ хæст райдыдта, рынчынты аластой, æвзалы та калдæй баззади. Зиллакк сæхгæнын сæ байрох, æмæ дзы рæстæгæй-рæстæгмæ уарыны æртæхтæ хаудтой. Томæн æваст йæ зыр-зыр ссыд:

— Æлгъыст фæуинаг уазал! Мæ буары иннæрдæм ахъардта! Сыстад æмæ йæ къабæзтæ тилын байдыдта. Йæ алы фезмæлдæн дæр-иу йæ хъуынджын урс риу фегом. Стæй йæ фæсонтыл æрхуыссыд, йæ къæхтæ æмраст систа æмæ сæ хæсгардæй лыггæнæгау дыууæрдæм кодта: йæ нард фæстаг-иу фесхъиудта. Том фидæрттæарæзт уыди, фæлæ æгæр хæрзхуыз. Æнæбары мæ цæстытыл ауади: йæ фæлмæн, къуыдыр буары, раст мæнæ кард нæлхæйы куыд афардæг вæййы, афтæ бауаиккой нæмгуытæ æмæ джебогътæ. Къæсхуыр куы уаид, уæд мæм, æвæццæгæн, уыцы хъуыдытæ æввахс дæр не ‘рцыдаиккой. Нæ баргъæфстæн, уæддæр мæм афтæ касти, цыма мæ къухтæ ‘мæ мæ къæхтæ мæ уæлæ нал ысты. Ноджы мæ цыма цыдæр фесæфт, уыйау-иу рæстæгæй-рæстæгмæ фæйнæрдæм акастæн. Агуырдтон мæ къурткæ, фæлæ мын æй кæй нæ радтой, уый-иу мæ зæрдыл æрбалæууыд. Уый мын зын уыди. Нæ дарæс нын байстой æмæ нын хом хъуымацæй хæлæфтæ радтой: амы рынчынтæ ахæмты цыдысты сæрды æнтæфы. Том зæххæй сыстад æмæ нæ бакомкоммæ сбадти.

— Ну что, согрелся?

— Нет, черт побери. Только запыхался.

Около восьми часов в камеру вошли комендант и два фалангиста. У коменданта в руках был список. Он спросил у охранника:

— Фамилии этих трех?

Тот ответил:

— Стейнбок, Иббиета, Мирбаль.

Комендант надел очки и поглядел в список.

 

— Цæй, схъарм дæ?

— Ницанæбæрæг.

Аст сахаты бæрц уыдаид, афтæ камерæмæ æрбацыдысты комендант æмæ дыууæ фалангисты. Комендантæн йæ къухы уыди номхыгъд. Бафарста:

— Уыцы æртæйы нæмттæ куыд сты?

— Стейнбок, Иббиета, Мирбаль.

Комендант йæ кæсæнцæстытæ бакодта æмæ номхыгъдмæ æркасти.

— Стейнбок… Стейнбок… Ага, вот он. Вы приговорены к расстрелу. Приговор будет приведен в исполнение завтра утром.

Он поглядел в список еще раз:

— Оба других тоже.

— Но это невозможно, — пролепетал Хуан. — Это ошибка.

Комендант удивленно взглянул на него:

— Фамилия?

— Хуан Мирбаль.

— Все правильно. Расстрел.

 

— Стейнбок... Стейнбок... Мæнæ и. Фехсыны тæрхон дын рахастой. Æххæст та йæ райсом раджы скæндзысты.

Лæг ма йæ номхыгъдмæ иу хатт æркаст:

— Иннæ дыууæйы хабар дæр афтæ.

— Уымæн уæвæн нæй, — райхъуысти Хуаны дыбал-дыбул. — Уый рæдыд у.

Комендант æм дисгæнгæ бакаст:

— Дæ мыггаг?

— Хуан Мирбаль.

— Раст у. Æхсыны тæрхон.

— Но я же ничего не сделал, — настаивал Хуан.

Комендант пожал плечами и повернулся к нам:

— Вы баски?

— Нет.

Комендант был явно не в духе.

— Но мне сказали, что тут трое басков. Будто мне больше делать нечего, кроме как их разыскивать. Священник вам, конечно, не нужен?

Мы промолчали. Комендант сказал:

 

— Омæ куы ницы ракодтон, — зæрдиагæй дзырдта Хуан. Комендант йæ уæхсчытæ уæлæмæ скодта æмæ махырдæм разылди:

— Баскæгтæ стут?

— Нагъ.

Комендант фæкуыддæр.

— Уæдæ мæнæн афтæ куы загътой, ам æртæ баскаджы ис, зæгъгæ. Цыма мын уыдон агурыны йеддæмæ куыст ницы и. Сауджын уæ, æвæццæгæн, нæ хъæуы?

Мах ницы сдзырдтам. Комендант загъта:

— Сейчас к вам придет врач, бельгиец. Он побудет с вами до утра.

Козырнув, он вышел.

— Ну, что я тебе говорил, — сказал Том. — Не поскупились.

— Это уж точно — ответил я. — Но мальчика-то за что? Подонки!

 

— Ныртæккæ уæм дохтыр æрбацæудзæни, бельгиаг. Ардыгæй райсоммæ уемæ уыдзæни.

Комендант ацыди.

— Нæ дын дзырдтон, — загъта Том. — Рæдау разындысты.

— О, фæлæ сын лæппу та цы кодта? Æнаккæгтæ!

Я сказал это из чувства справедливости, хотя, по правде говоря, паренек не вызывал у меня ни малейшей симпатии. У него было слишком тонкое лицо, и страх смерти исковеркал его черты до неузнаваемости. Еще три дня назад это был хрупкий мальчуган — такой мог бы и понравиться, но сейчас он казался старой развалиной, и я подумал, что, если б даже его отпустили, он таким бы и остался на всю жизнь. Вообще-то мальчишку следовало пожалеть, но жалость внушала мне отвращение, да и парень был мне почти противен.

Хуан не проронил больше ни слова, он сделался землисто-серым: серыми стали руки, лицо. Он снова сел и уставился округлившимися глазами в пол. Том был добряк, он попытался взять мальчика за руку, но тот яростно вырвался, лицо его исказила гримаса.

 

Уыцы ныхæстæ мæнæй схаудтой сæхигъдауæй, æнæбары, æнæуи та, раст куы зæгъон, уæд лæппу мæ зæрдæмæ нæ фæцыд. Æгæр фæлахс цæсгом ын уыд, æмæ мæлæты тасæй бынтондæр ныггуылмызтæхуыз, йæхи хуызæнæй йæм ницыуал баззад. Æртæ боны размæ дæр ма цардцыбæл лæппу уыди, зæрдæмæ дæр фæцыдаид, ныр та дзы зæронд хъебре рауад, йæхиуыл ма тыххæй хæцыд. Æмæ мæхинымæры ахъуыды кодтон, куы йæ, зæгъын, ауадзиккой, уæддæр цард-цæрæнбонты ахæмæй баззаид. Лæппуйæн, ай-гъай, тæригъæд кæнын æмбæлди, фæлæ мын тæригъæд кæнынæй æнаддæр ницы и, стæй, цы йæ ‘мбæхсон, лæппу мын цæмæндæр фенад.

Хуанæй сыбыртт дæр нал схауди, сыджытау ныцъцъæх, йæ къухтæ, йæ цæсгомы хуызы ‘ртау нал уыд. Æрбадтис, йæ цæстытæ тасæй ныддынджыр сты, афтæмæй джихæй касти зæхмæ. Том хæларзæрдæ уыди, лæппуйы къухыл æрхæцынмæ хъавыди, фæлæ уый йæхи арæдывта, йæ цæсгом бынтондæр ныггæлиртæ.

— Оставь его, — сказал я Тому. — Ты же видишь, он сейчас разревется.

Том послушался с неохотой: ему хотелось как-то приласкать парнишку — это отвлекло бы его от мыслей о собственной участи.

Меня раздражали оба. Раньше я никогда не думал о смерти — не было случая, но теперь мне ничего не оставалось, как задуматься о том, что меня ожидает.

— Послушай, — спросил Том, — ты хоть кого-нибудь из них ухлопал?

 

— Ныууадз æй, — сдзырдтон Томмæ. — Нæ йæ уыныс, ныртæккæ ныцъцъæхахст ласдзæни.

Том мæм байхъуыста, кæд æй лæппуйы барæвдауын фæндыд, уæддæр — ома мæхи уды катайæ дæр иуцасдæр фæцух уон. Æз сæ дыууæйæ дæр тыхсын байдыдтон. Раздæр мæлæтыл никуы ахъуыды кодтон — ахæм бæллæхы никуы бахаудтæн, фæлæ ныр бар-æнæбары сагъæсты аныгъуылдтæн, уымæн æмæ мыл хуыздæр бон нал уыди.

— Хъус-ма, — бафарста мæ Том, — исчи дзы дæ къухæй бацарæфтыд?

Я промолчал. Том принялся расписывать, как он подстрелил с начала августа шестерых. Он определенно не отдавал себе отчета в сложившемся положении, и я прекрасно видел, что он этого не хочет. Да и сам я покуда толком не осознавал случившегося, однако я уже думал о том, больно ли умирать, и чувствовал, как град жгучих пуль проходит сквозь мое тело. И все же эти ощущения явно не касались сути. Но тут я мог не волноваться: для ее уяснения впереди была целая ночь. И вдруг Том замолчал.

Я искоса взглянул на него и увидел, что и он посерел. Он был жалок, и я подумал: «Ну вот, начинается! « А ночь подступала, тусклый свет сочился сквозь отдушины, через люк, растекался на куче угольной пыли, застывал бесформенными пятнами на полу. Над люком я заприметил звезду: ночь была морозной и ясной.

  Æз ницы дзуапп радтон. Уый та мын дзурын райдыдта, августы райдайæнæй нырмæ дзы æхсæзы кæй афæлдæхта, уыдæттæ. Бæрæг уыди, цы уавæры бахауд, уый хорз кæй нæма ‘мбары, стæй йæ йæ бамбарын дæр кæй нæ фæнды, уый. Æниу мæхæдæг дæр дзæбæх нæма хатыдтон мæ ран, фæлæ мæлын зын у æви нæ, уыдæттыл, ай-гъай, хъуыды кодтон, судзгæ нæмгуытæ мæ буары иннæрдæм куыд хиздзысты, уый мæ цæстытыл уади. Уæддæр хъуыддагæн йæ æрфыты нæма аныгъуылдтæн. Уæвгæ уый тыхстаг нæ уыди: нырма разæй æнæхъæн æхсæв. Том æваст фæхъус. Æз æм фæрсырдыгæй бакастæн æмæ федтон: уый дæр ныцъцъæх. Тæригъæддаг уавæры уыд, æмæ мæ иу хъуыды фæрæхуыста: «Гъеныр хабæрттæ райдыдтой!» Уæдмæ æхсæв æрбацæйхъуызыди, рудзынггæндтæ æмæ цары зиллаккæй мынæг рухс лæдæрст, æвзалыйы кæрийыл анхъæвзти, æбæрæг тæппытæй зæххыл бандзыг. Зиллаччы тæккæ сæрмæ бафиппайдтон иу стъалы: æхсæв уыди хъызт æмæ ирд.

Дверь отворилась, в подвал вошли два охранника. За ними — белокурый человек в бельгийской военной форме. Поздоровавшись с нами, он произнес:

— Я врач. В этих прискорбных обстоятельствах я побуду с вами.

Голос у него был приятный, интеллигентный. Я спросил у него:

— А собственно, зачем?

— Я весь к вашим услугам. Постараюсь сделать все от меня зависящее, чтобы облегчить вам последние часы.

— Но почему вы пришли к нам? В госпитале полно других.

— Меня послали именно сюда, — ответил он неопределенно.

И тут же торопливо добавил: — Хотите покурить? У меня есть сигареты и даже сигары. — Он протянул нам английские сигареты и гаванские сигары, мы отказались. Я пристально посмотрел на него, он явно смутился. Я сказал ему:

 

Дуар байгом, ныккæндмæ æрбахызтысты дыууæ хъахъхъæнæджы. Сæ фæстæ — бурдзалыг лæг бельгиаг хæстон дарæсы. Салам нын радта, стæй афтæ:

— Æз дохтыр дæн. Уæ хъизæмайраг сахæтты æз уемæ уыдзынæн.

Аив хъæлæс ын, интеллигенты бæрджытæ йыл зынд. Æз æй бафарстон:

— Хъæугæ та цæмæн кæныс?

— Мæ бон цы уа, уымæй мæхиуыл нæ бацауæрддзынæн. Кæд уын уæ фæстаг сахæттæ фæрогдæр кæнынæн исты ахъаз фæуаин.

— О, фæлæ нæм ды цæмæн æрбацыдтæ? Рынчындон дохтыртæй йедзаг куы у.

— Мæн сæрмагондæй æрбарвыстой, — æбæрæг дзуапп радта лæг. Æмæ ма тагъдгомау йæ ныхасмæ бафтыдта: — Тамако дымын уæ искæмæ цæуы? Ис мæм сигареттæ, суанг ма сигарæтæ дæр. — Æмæ нæм æрбадардта англисаг сигареттæ, гаванæйаг сигарæтæ. Махæй ничи ницы райста. Æз æм æдзынæг ныккастæн — бæлвырд батыхсæгау кодта. Бафарстон æй:

— Вы явились сюда отнюдь не из милосердия. Я вас узнал. В тот день, когда меня взяли, я видел вас во дворе казармы. Вы были с фалангистами.

Я собирался выложить ему все, но, к своему удивлению, не стал этого делать: бельгиец внезапно перестал меня интересовать. Раньше если уж я к кому-нибудь цеплялся, то не оставлял его в покое так просто. А тут желание говорить бесследно исчезло. Я поджал плечами и отвел глаза. Через несколько минут поднял голову и увидел, что бельгиец с любопытством наблюдает за мной. Охранники уселись на циновки.

Долговязый Педро не знал, куда себя деть от скуки, другой то и дело вертел головой, чтобы не уснуть.

 

— Ды ардæм удыбæстæ скæныны тыххæй не ‘рбацыдтæ. Æз дæ базыдтон. Цы бон мæ æрцахстой, уыцы бон дæ къазармайы кæрты федтон. Фалангисттимæ уыдтæ.

Мæ дзуринæгтæ скалинаг уыдтæн, фæлæ, диссаг, мæхи ныуурæдтон: бельгиаг мæ хъуыдытæй фæцух. Раздæр-иу искæмæ куы бауырдыг дæн, уæд-иу æй афтæ уæлæнгæйтты нал ауагътон. Ныр та мæ дзуринæгты хал æваст æрбаскъуыди. Ме уæхсчытæ базмæлын кодтон æмæ мæ цæстæнгас иуварсмæ аздæхтон. Цалдæр минуты фæстæ мæ сæр уæлæмæ систон æмæ ауыдтон: бельгиаг мæм цымыдисхуызæй йæ цæст дары. Хъахъхъæнджытæ ердженыл æрбадтысты. Дæргъæлвæс Педро фырæнкъардæй йæхи цы фæкодтаид, уый нæ зыдта, иннæ йæ сæр тылдта, ма бафынæй уон, зæгъгæ.

— Принести лампу? — неожиданно спросил Педро.

Бельгиец кивнул головой, и я подумал, что интеллигентности в нем не больше, чем в деревянном чурбане, но на злодея он похож все-таки не был. Взглянув в его холодные голубые глаза, я решил, что он подличает от недостатка воображения. Педро вышел и вскоре вернулся с керосиновой лампой и поставил ее на край скамьи. Она светила скудно, но все же это было лучше, чем ничего. Накануне мы сидели в потемках. Я долго вглядывался в световой круг на потолке. Вглядывался как завороженный. Вдруг все это исчезло, круг света погас. Я очнулся и вздрогнул, как под невыносимо тяжелой ношей. Нет, это был не страх, не мысль о смерти. Этому просто не было названия. Скулы мои горели, череп раскалывался от боли.

  — Цырагъ уын æрбахæссон? — æнæнхъæлæджы афарста Педро. Бельгиаг йæ сæр разыйы тылд бакодта, æмæ æз бамбæрстон: къодахмæ интеллигенты миниуджытæ цас ис, амæ дæр уымæй фылдæр нæй. Фæлæ уæддæр фыдгæнæджы хуызæн нæ уыд. Йæ уазал æрвхуыз цæстытæм ын куы бакастæн, уæд бамбæрстон: æрхъуыдыйæ æххæст ифтонг кæй нæу, цъаммар митæ уый тыххæй кæны. Педро ацыд æмæ исдуджы фæстæ æрбаздæхти фæтæгены цырагъимæ, бандоны кæрон æй æрæвæрдта. Кадавар рухс дзы цыди, фæлæ æппыннæйы бæсты бæззыд. Уыйразмæ кæрæдзи тыхтæ-фыдтæй уыдтам. Æз иудзæвгар фæкастæн, царыл цы рухсы зиллакк уыд, уымæ. Кæсынæй йæм нал æмæ нал æфсæстæн. Стæй дын рухсы зиллакк дæр æмæ мæ алыварс дуне дæр цыдæр куы ‘рбауиккой. Æз фестъæлфыдтæн, мæ чемы æрцыдтæн. Афтæ мæм фæкасти, цыма, ме ‘ккой егъау уаргъ и. Нæ, уый тас нæ уыди, мæлæтыл нæ хъуыды кодтон. Цы уавæры бахаудтæн, уымæн ном нæ уыди. Мæ уадултæ сыгъдысты, сæры кæхц фыррыстæй тъæнджытæ хаудта.
Я поежился и взглянул на своих товарищей. Том сидел, упрятав лицо в ладони, я видел только его белый тучный загривок. Маленькому Хуану становилось все хуже: рот его был полуоткрыт, ноздри вздрагивали. Бельгиец подошел и положил ему руку на плечо: казалось, он хотел мальчугана подбодрить, но глаза его оставались такими же ледяными. Его рука украдкой скользнула вниз и замерла у кисти. Хуан не шевельнулся.   Ме уæнгтæ базмæлын кодтон æмæ ме ‘мбæлттæм бакастæн. Том бадтис, йæ цæсгом йæ армытъæпæнтæй бамбæхсгæйæ, уыдтон ын æрмæст йæ ставд урс бæрзæй. Чысыл Хуан ноджы æдзæллагдæр уавæрмæ æрцыд: йæ дзых — æрдæггом, йæ фындзыхуынчъытæ-иу фестъæлфыдысты. Бельгиаг æм бацыд, йæ къух ын йе уæхскыл æрæвæрдта: афтæ зынди, цыма йæ лæппуйы зæрдæйы исты ныфс бауадзын фæнды, фæлæ йæ цæстытæ раздæрау уыдысты ихы къæрттыты хуызæн уазал. Йæ арм сындæггай æрхъуызыди къухы фæтасæнмæ æмæ уым бандзыг. Хуан нæ базмæлыди.

Бельгиец сжал ему запястье тремя пальцами, вид у него был отрешенный, но при этом он слегка отступил, чтобы повернуться ко мне спиной. Я подался вперед и увидел, что он вынул часы и, не отпуская руки, с минуту глядел на них. Потом он отстранился, и рука Хуана безвольно упала. Бельгиец прислонился к стене, затем, как если бы он вспомнил о чем-то важном, вынул блокнот и что-то в нем записал. «Сволочь! — в бешенстве подумал я. — Пусть только попробует щупать у меня пульс, я ему тут же харю разворочу». Он так и не подошел ко мне, но когда я поднял голову, то поймал на себе его взгляд. Я не отвел глаз. Каким-то безынтонационным голосом он сказал мне:

 

Бельгиаг ын, цонгæй армы ‘хсæн цы фæтасæн ис, уый æртæ æнгуылдзæй нылхъывта. Йæ бакаст уыди уазалхуыз. Чысыл фæстæмæ ракъахдзæф кодта, йæ чъылдым мæм рахдæхта. Æз раздæр бацыдтæн æмæ федтон: лæг йæ сахат систа, лæппуйы къух уæгъд не суагъта, афтæмæй иу минуты бæрц сахатмæ фæкасти. Стæй иуварс ацыд, æмæ Хуаны къух æнæбонхуызæй дæлæмæ æрхауд. Бельгиаг къулыл банцой кодта, стæй, цыма исты ахсджиаг хъуыддаг йæ зæрдыл æрбалæууыд, уыйау блокнот систа æмæ дзы цыдæр афыста. «Куыдзы мыггаг! — фырмæстæй ахъуыды кодтон æз. — Бафæлварæд-ма мæ пульс басгарын, цымæ йын æз йæ мукъуйæн цытæ акусин». Нæ мæм æрбацыди, фæлæ, мæ сæр куы систон, уæд ын йæ цæстæнгас ацахстон: мæнмæ касти. Æз дæр дзы мæ цæст нал истон. Цыдæр æбæрæг хъæлæсыуагæй мæ бафарста:

— Вы не находите, что тут прохладно?

Ему и в самом деле было зябко: физиономия его стала фиолетовой.

— Нет, мне не холодно, — ответил я.

Но он не сводил с меня своего жесткого взгляда. И вдруг я понял, в чем дело. Я провел рукой по лицу: его покрывала испарина. В этом промозглом подвале, в самый разгар зимы, на ледяных сквозняках я буквально истекал потом. Я потрогал волосы: они были совершенно мокрые. Я почувствовал, что рубашку мою хоть выжимай, она плотно прилипла к телу. Вот уже не меньше часа меня заливало потом, а я этого не замечал. Зато скотина-бельгиец все прекрасно видел. Он наблюдал, как капли стекают по моему лицу, и наверняка думал: вот свидетельство страха, и страха почти патологического. Он чувствовал себя нормальным человеком и гордился, что ему сейчас холодно, как всякому нормальному человеку. Мне захотелось подойти и дать ему в морду. Но при первом же движении мой стыд и ярость исчезли, и я в полном равнодушии опустился на скамью. Я ограничился тем, что снова вынул платок и стал вытирать им шею. Теперь я явственно ощущал, как пот стекает с волос, и это было неприятно. Впрочем, вскоре я перестал утираться: платок промок насквозь, а пот все не иссякал. Мокрым был даже зад, и штаны мои прилипали к скамейке. И вдруг заговорил маленький Хуан:

 

— Афтæ дæм нæ кæсы, цыма ам уазал у?

Æцæгæй дæр баргъæфсти: йæ хæмхудтæ уыдысты фиолетхуыз.

— Мæнæн уазал нæу, — дзуапп радтон æз.

Йæ дæрзæг цæстæнгас мæ нæ иста. Æппынæрæджиау хабар бамбæрстон. Мæ къухæй мæ цæсгом асæрфтон: хид ыл лæсæнтæ кодта. Зымæджы тæккæ тæмæны, уазалæй фæлæууæн кæм нæ уыд, ихдымгæ алырдыгæй сыххуытт кæм кодта, уыцы ныккæнды мæнæн та мæ хид мæ къæхты бынæй калди. Мæ сæрыхъуынтæм бавнæлдтон: уыдысты зыбыты хуылыдз. Мæ хæдон мæ буарыл баныхæсти, ныллæмар æй, уæд йæ дон дæлæмæ æрлæдæрстаид. Сахатæй фылдæр мæ хиды мæцыдтæн, афтæмæй йæ æз нæ хатыдтон. Уыйхыгъд æй ацы фосы мыггаг иттæг хорз уыдта. Касти, мæ хиды ‘ртæхтæ мæ цæсгомыл куыд лæстысты, уымæ æмæ, æвæццæгæн, хъуыды кодта: тас адæймаджы цæмæты æркæны, уымæн уын мæнæ замманай æвдисæн. Уый та буц æмæ сæрыстыр уыди, мах уавæры кæй нæй, лæджы хуызæнæй кæй баззад, æмæ йын ныр уазал кæй у, уымæй. Æрфæндыди мæ: бацæуон æм æмæ йын йæ уачъийæн иу радтон. Фæлæ куыддæр сыстынæввонгæй базмæлыдтæн, афтæ мæ худинаг æмæ мæ маст цыдæр æрбаисты, æмæ æнæныфсæй бандоныл мæхи æруагътон. Æрмæст ма мын мæ къухмæрзæн сисын æмæ дзы мæ бæрзæй ныссæрфын бантысти. Ныр бæлвырд-бæрæгæй æмбæрстон, хид мæ сæрыхъуынтæй куыд тагъд, уый, æмæ бынтон тыхсын байдыдтон. Фæстагмæ мæхи нал сæрфтон: къухмæрзæн зыбыты хуылыдз ныцци, хид та калди ‘мæ калди. Суанг ме ‘рбадæнтæ дæр ныддонласт сты, мæ хæлаф бандоныл нынныхæст. Уалынджы дын гыццыл Хуан куы сдзурид:

— Вы врач?

— Врач, — ответил бельгиец.

— Скажите… а это больно и… долго?

— Ах, это… когда… Нет, довольно быстро, — ответил бельгиец отеческим тоном. У него был вид доктора, который успокаивает своего платного пациента.

— Но я слышал… мне говорили… что иногда… с первого залпа не выходит.

Бельгиец покачал головой:

— Так бывает, если первый залп не поражает жизненно важных органов.

— И тогда перезаряжают ружья и целятся снова?

Он помедлил и добавил охрипшим голосом:

— И на это нужно время?

 

— Дохтыр дæ?

— О, — дзуапп радта бельгиаг.

— Æмæ адæймагæн тынг фæриссы... бирæ ахæссы?

— А-а... ома куы... Нæ, бирæ нæ ахæссы, — фыдау фæлмæн дзыхыуагæй сдзырдта бельгиаг. Йæ бакаст уыди, сдзæбæхгæнæггаг мызд кæмæн бафидынц, ахæм дохтыры хуызæн.

— Уæдæ æз афтæ фехъуыстон... хатгай, дам... фыццаг æхст нæ фæрæстмæ вæййы.

Бельгиаг йæ сæр банкъуыста:

— Афтæ рауайы, фыццаг нæмгуытæ буары ахсджиагдæр хæйттыл куынæ суайынц, уæд.

— Æмæ та уæд топпытæ ногæй сифтындзынц æмæ ныхъхъавынц, нæ?

Лæппу исдугмæ фæхъус, стæй ма фæсус хъæлæсæй бафтыдта:

— Æмæ ма ногæй сифтындзынæн бирæ рæстæг бахъæуы?

Его терзал страх перед физическим страданием: в его возрасте это естественно. Я же о подобных вещах не думал и обливался потом вовсе не из страха перед болью. Я встал и направился к угольной куче. Том вздрогнул и взглянул на меня с ненавистью: мои башмаки скрипели, это раздражало. Я подумал: неужели мое лицо стало таким же серым?

Небо было великолепно, свет не проникал в мой угол, стоило мне взглянуть вверх, как я увидел созвездие Большой Медведицы.

Но теперь все было по-другому: раньше, когда я сидел в карцере архиепископства, я мог видеть клочок неба в любую минуту, и каждый раз оно пробуждало во мне различные воспоминания. Утром, когда небеса были пронзительно-голубыми и невесомыми, я представлял атлантические пляжи. В полдень, когда солнце было в зените, мне вспоминался севильский бар, где я когда-то попивал мансанилью, закусывая анчоусами и оливками. После полудня, когда я оказывался в тени, припоминалась глубокая тень, покрывающая половину арены, в то время как другая половина была залита солнцем; и мне грустно было видеть таким способом землю, отраженную в крохотном клочке неба. Но теперь я глядел в небо так, как хотел: оно не вызывало в памяти решительно ничего. Мне это больше нравилось. Я вернулся на место и сел рядом с Томом.

Помолчали.

 

Лæппуйæн йæ уд æрдуйæ нарæгдæр сси: хъизæмар кæй кæндзæн, уыцы хъуыды йæ цух нæ уагъта. Уый карæнæй, æвæццæгæн, афтæ вæййы. Мæнæн та мæ сагъæссаг бынтон æндæр уыди, мæ хид дæр фыртæссæй, мыййаг, нæ калди. Сыстадтæн æмæ бацыдтæн æвзалыйы кæримæ. Том фестъæлфыд æмæ мæм æнæуынон цæстæй æрбакасти: мæ басмахъхъыты хъыс-хъыс æй хъыгдæрдта. Æваст мæ сæры фæкуыси ахæм хъуыды: ау, мæ цæсгом дæр афтæ тынг ныцъцъæх?

Æз цы къуымы бадтæн, уырдæм арв нæ зынди. Ныр хуынкъæй куы скастæн, уæд ауыдтон Авд хойы. Дингæнджыты бæстыхайы къарцеры куы бадтæн, уæд мæм арвæй иу гæбаз иудадзыг дæр зынд, æмæ-иу алы хатт дæр мæ цæстытыл бынтон æндæр нывтæ ауад. Сæумæрайсом-иу арвы æппындæр уæз нал уыди, йæ тарцъæх ирды-иу зæрдæ ныгъуылицъиуау зилдухтæ систа. Æмæ-иу мæ цæстыты раз фегуырдысты Атлантикæйы былгæрæтты фæлладуадзæн бынæттæ. Хур-иу арвы рындзмæ куы схызт, уæд та-иу мæ зæрдыл Севильябар æрлæууыд — уым кæддæрты нызтон мансанилья. Анчоустæ æмæ йын оливæтимæ æмбал нæй. Боны дыккаг æмбисы-иу мæ «ахстонмæ» хур нал каст, æмæ уæд та мæ цæстытыл аренæ уад — йæ иу æмбисыл хур атылд, иннæ та аууонæй æмбæрзт уыд. Æмæ-иу мыл уæд æрхæндæг сагъуыди, мæхинымæр-иу загътон: арвæй мæм цы чысыл гæбаз зыны, уый мын, цымæ, цард афтæ хъулæттæй цæмæн æвдисы? Ныр дæр кæсын арвмæ, фæлæ мын мæ цæстытыл ницы уайын кæны. Уый мын цæмæндæр æхсызгон уыди. Ногæй мæ бынатмæ бацыдтæн æмæ Томы фарсмæ æрбадтæн. Иуцасдæр нæ ничи ницы дзырдта.

Через некоторое время он вполголоса заговорил. Молчать он просто не мог: только произнося слова вслух, он осознавал себя.

По-видимому, он обращался ко мне, хотя и смотрел куда-то в сторону. Он, несомненно, боялся увидеть меня таким, каким я стал — потным и пепельно-серым: теперь мы были похожи друг на друга, и каждый из нас стал для другого зеркалом. Он смотрел на бельгийца, на живого.

— Ты в состоянии это понять? — спросил он. — Я нет.

Я тоже заговорил вполголоса. И тоже поглядел на бельгийца.

— О чем ты?

 

Стæй Том æрдæгхъæлæсæй дзурын райдыдта. Хъусæй лæууын йæ бон нæ уыди. Цы у, уый æрмæстдæр ныхæсты руаджы хъуамæ æвдыстаид. Æвæццæгæн, мæнмæ дзырдта, кæд æндæрырдæм каст, уæддæр. Кæсын мæм кæй нæ уæндыд, уый бæрæг уыди. Ныр иууылдæр æмхуызæттæ уыдыстæм — æртхутæджы æнгæс. Иу нæ иннæмæн ссис айдæн. Том касти бельгиагмæ — æрмæст ма уый баззади цæрдуд адæймагæй.

— Ацы хабар бамбарынхъом дæ? — бафарста Том. — Мæ бон æй нæу.

Æз дæр сдзырдтон, æрдæгхъæлæсæй. Æз дæр бакастæн бельгиагмæ.

— Цæмæй зæгъыс?

— О том, что вскоре с нами произойдет такое, что не поддается пониманию. — Я почувствовал, что от Тома странно пахнет. Кажется, я стал ощущать запахи острее, чем обычно. Я съязвил:

— Ничего, скоро поймешь.

Но он продолжал в том же духе:

— Нет, это непостижимо. Я хочу сохранить мужество до конца, но я должен по крайней мере знать… Значит, так, скоро нас выведут во двор. Эти гады выстроятся против нас. Как по-твоему, сколько их будет?

— Не знаю, может, пять, а может, восемь. Не больше.

 

— Рæхджы ныл цы ‘рцæудзæн, уый бамбарын дæ бон у?

— Æвиппайды мæ фындз рахатыдта, Томæй цыдæр æнахъинон тæф кæй цæуы, уый. Æнхъæлдæн, ме ‘мбудæнтæ алыхуызон тæфтæ тынгдæр хатын байдыдтой. Æз æй алхыскъ кодтон:

— Цæуыл тыхсыс, тагъд æй бамбардзынæ. Фæлæ уый йæ ныхасыуаг нæ аивта:

— Нæ, уымæн бамбарæн нæй. Кæронмæ дæр мæ ныфсхастæй баззайын фæнды, фæлæ уæддæр хъуамæ зонон... Тагъд нæ кæртмæ акæндзысты. Уыцы цъаммартæ нæ акомкоммæ æрлæудзысты. Куыд дæм кæсы, хъуамæ цал уой?

— Нæ зонын, чи зоны, фондз, чи зоны, аст. Фылдæр хъуамæ ма уой.

— Ладно. Пусть восемь. Им крикнут: «На прицел! « — и я увижу восемь винтовок, направленных на меня. Мне захочется отступить к стене, я прислонюсь к ней спиной, изо всех сил попытаюсь в нее втиснуться, а она будет отталкивать меня, как в каком-то ночном кошмаре. Все это я могу представить. И знал бы ты, до чего ярко!

— Знаю, — ответил я. — Я представляю это не хуже тебя.

— Это, наверно, чертовски больно. Ведь они метят в глаза и рот, чтобы изуродовать лицо, — голос его стал злобным. — Я ощущаю свои раны, вот уже час, как у меня болит голова, болит шея. И это не настоящая боль, а хуже: это боль, которую я почувствую завтра утром. А что будет потом?

 

— Гъемæ хорз. Фæуæнт аст. Фæхъæр сæм кæндзысты: «Ныхъхъавут!» — æмæ махырдæм арæзт аст топпы фендзынæн. Мæн бафæнддзæни фæстæрдæм, сисмæ, акъахдзæф кæнын, бандзæвдзынæн ыл мæ фæсонтæй, мæ бон цас уа, уымæй архайдзынæн йæ хуылфмæ бахизыныл, уый та мæ æддæмæ схойдзæни, раст мæнæ фыдфыны куыд вæййы, афтæ. Уыдæттæ иууылдæр мæ цæстытыл ауайын кæнынхъом дæн. Стæй тынг бæлвырдæй!

— Зонын æй, — дзуапп ын радтон æз. — Мæнæн дæр сæ у мæ бон мæ цæстытыл ауайын кæнын.

— Æвæццæгæн, æвирхъау рыст фæкæны. Цæстытæм, дзыхмæ, дам, фæхъавынц, цæмæй цæсгом цæсгомы хуызæн мауал уа. — Томы хъæлæс фæмæстджындæр. — Ныридæгæн мæ цæфтæ риссынц, иу сахаты бæрц мæ сæр судзы, тъæппытæ хауы, бæрзæй дæр афтæ. Æмæ хуымæтæджы рыст куы кæниккой. Райсомы рыстытæ мæнæ ныр æвзарын. Æмæ уый фæстæ та цы уыдзæни?

Я прекрасно понимал, что он хочет сказать, но мне не хотелось, чтобы он об этом догадался. Я ощущал такую же боль во всем теле, я носил ее в себе, как маленькие рубцы и шрамы. Я не мог к ним привыкнуть, но так же, как он, не придавал им особого значения.

— Потом? — сказал я сурово. — Потом тебя будут жрать черви.

Дальше он говорил как бы с самим собой, но при этом не сводил глаз с бельгийца. Тот, казалось, ничего не слышал. Я понимал, почему он здесь: наши мысли его не интересовали: он пришел наблюдать за нашими телами, еще полными жизни, но уже агонизирующими.

 

Цы зæгъынмæ хъавы, уый иттæг хорз æмбæрстон, фæлæ йæ уый базона, уый мæ нæ фæндыди. Æз дæр сæрæй къæхтæм ахæм рыстæй рыстæн. Уыцы рис хастон мæ мидæг, цыма мæ буар нæмыгдзæфтæй, хъæдгæмттæй йедзаг уыд, уыйау. Сахуыр уæвын сыл мæ бон нæ уыди, фæлæ сæ æз дæр Томау ницæмæ дардтон.

— Уый фæстæ? — загътон æз тызмæгæй. — Уый фæстæ та дæ зулчъытæ хæрдзысты.

Дарддæр дæр ма дзырдта, йæхиимæ дзурæгау, кæсгæ та бельгиагмæ кодта. Уый цыма æппындæр ницы хъуыста. Зыдтон æй, ам цæмæн ис, уый. Нæ хъуыдытæ йæ ницæмæн хъуыдысты — уый нæ буæрттæм кæсынмæ æрбацыди, нырма цæрдуд чи у, фæлæ мæлæты дзæмбытæм чи бахауд, уыцы буæрттæ уынын æй фæнды.

— Это как в ночном кошмаре, — продолжал Том. — Пытаешься о чем-то думать, и тебе кажется, что у тебя выходит, что еще минута — и ты что-то поймешь, а потом все это ускользает, испаряется, исчезает. Я говорю себе: «Потом? Потом ничего не будет». Но я не понимаю, что это значит. Порой мне кажется, что я почти понял… но тут все снова ускользает, и я начинаю думать о боли, о пулях, о залпе. Я материалист, могу тебе в этом поклясться, и, поверь, я в своем уме и все же что-то у меня не сходится. Я вижу свой труп: это не так уж трудно, но вижу его все-таки Я, и глаза, взирающие на этот труп, МОИ глаза. Я пытаюсь убедить себя в том, что больше ничего не увижу и не услышу, а жизнь будет продолжаться — для других. Но мы не созданы для подобных мыслей. Знаешь, мне уже случалось бодрствовать ночи напролет, ожидая чего-то. Но то, что нас ожидает, Пабло, совсем другое. Оно наваливается сзади, и быть к этому готовым попросту невозможно.

— Заткнись, — сказал я ему. — Может, позвать к тебе исповедника?

 

— Цыма фыдфыны дæн, афтæ мæм кæсы, — дзырдта Том. — Цæуылдæр хъуыды кæныныл фæлварыс, æмæ дæм афтæ кæсы, цыма дæ къухы æфты, минут ма — æмæ йыл фæхæст уыдзынæ, фæлæ та кæс æмæ, цы агуырдтай, уыдæттæй ницыуал аззад, атадысты, авддæлдзæх æрбаисты. Мæхицæн фæзæгъын: «Уый фæстæ? Уый фæстæ ницыуал уыдзæни». Фæлæ мæ сæр нæ ахсы: уый цы амоны? Хатгай мæм афтæ фæкæсы, цыма йæ бамбæрстон, фæлæ та уайсахат æппæт дæр атар вæййы. Æмæ мæ рыстыл, нæмгуытыл, гæрæхтыл хъуыды кæнын райдайын. Æз материалист дæн, уый тыххæй дын ард дæр бахæрин, æмæ, бауырнæд дæ, мæ зонд нырма мæхимæ ис, афтæмæй мæ хъуыдытæ кæрæдзиуыл бабæттын нæ фæразын. Мæ мард мæ цæстытыл ауайы, фенын æй, фæлæ йæ Æз фенын, Æз, стæй йæ цы цæстытæ фенынц, уыдон дæр мæн ысты. Мæхицæн фæзæгъын: ницыуал фендзынæ, ницыуал фехъусдзынæ, цард та йæ кæнон кæндзæни — æндæртæн. Фæлæ мах ахæм хъуыдытæн конд не стæм. Амæй размæ, истæмæ æнхъæлмæ кæсгæйæ, æгъуыссæг æхсæвтæ иу æмæ дыууæ нæ арвыстон. Фæлæ нæм, Пабло, ныр цы æнхъæлмæ кæсы, уый бынтон æндæр у. Уый ныл йæхи фæстæты æрбаппары, æмæ йæм цæттæ уæвын нæ бон нæу.

— Дæ дзых сæхгæн, — загътон ын æз. — Уæд та дæм сауджыны æрбахониккам?

Он промолчал. Я уже заметил, что он любит пророчествовать, называть меня по имени и говорить глухим голосом. Всего этого я не выносил, но что поделаешь: ирландцы все таковы. Мне показалось, что от него разит мочой. По правде говоря, я не испытывал к Тому особой симпатии и не собирался менять своего отношения только потому, что нам предстояло умереть вместе, — мне этого было недостаточно. Я знал людей, с которыми все было бы иначе. К примеру, Рамона Гриса. Но рядом с Хуаном и Томом я чувствовал себя одиноким. Впрочем, меня это устраивало: будь тут Рамон, я бы, вероятно, раскис. А так я был тверд и рассчитывал остаться таким до конца. Том продолжал рассеянно жевать слова. Было совершенно очевидно: он говорил только для того, чтобы помешать себе думать. Теперь от него несло мочой, как от старого простатика. Но вообще-то я был с ним вполне согласен, все, что он сказал, наверняка мог бы сказать и я: умирать противоестественно. С той минуты, как я понял, что мне предстоит умереть, все вокруг стало мне казаться противоестественным: и гора угольной крошки, и скамья, и паскудная рожа Педро. Тем не менее я не хотел об этом думать, хотя прекрасно понимал, что всю эту ночь мы будем думать об одном и том же, вместе дрожать и вместе истекать потом. Я искоса взглянул на него, и впервые он показался мне странным: лицо его было отмечено смертью. Гордость моя была уязвлена: двадцать четыре часа я провел рядом с Томом, я его слушал, я с ним говорил и все это время был уверен, что мы с ним совершенно разные люди. А теперь мы стали похожи друг на друга, как близнецы, и только потому, что нам предстояло вместе подохнуть.

Том взял меня за руку и сказал, глядя куда-то мимо:

  Лæг ныхъхъус. Пехуымпариуæг кæнын кæй уарзы, уый бафиппайдтон, мæ ном кæй фæзæгъы, мынæг хъæлæсæй кæй дзуры, уый дæр ацахстон. Мæнæн уыдæттæ мæ уæнгæл уыдысты, фæлæ цы чындæуа: ирландиæгтæ ахæмтæ сты. Афтæ мæм фæкасти, цыма мицъырайы тæф кæны. Раст куы зæгъон, уæд мын Том адджын нæ уыд, æмæ нæ ныр иумæ мæлын кæй хъæуы, уый тыххæй йæм æндæр цæстæй куыд акæсон? Ахæм зонгæтæ мын уыди, мæхи æндæр хуызы кæимæ дардтаин. Зæгъæм, Рамон Грис. Фæлæ Хуан æмæ Томы цур та мæхимæ иунæг кастæн. Уæвгæ уый æвзæр нæ уыди: Рамон ам куы фæцадаид, уæд, æвæццæгæн, мæхи лæмæгъæй равдыстаин. Ныр та удвидар уыдтæн æмæ хъуамæ кæронмæ дæр ахæмæй баззадаин. Том раздæрау джихтæгæнгæ раууил-баууил кодта дзырдтæ. Æппындæр гуырысхойаг нæ уыди: дзырдтæ йæ хъæуынц йæ хъуыдытæй фервæзыны тыххæй. Йæ ныхæстимæ ма баиу йæ мицъырайы тæф дæр. Фæлæ йæ цы ‘мбæхсон: уый цы загъта, уыдон æз дæр загътаин — мæлын иу уды дæр нæ фæнды. Мæлын мæ хъæуы, уый куыддæр бамбæрстон, афтæ мæм мæ алыварс дуне иууылдæр фæкаст æрдзы ныхмæ арæзт: æвзалыйы кæри дæр, бандон дæр, Педройы мукъу дæр. Фæлæ мæ уæддæр уыдæттыл хъуыды кæнын нæ фæндыди. Уæвгæ йæ иттæг хорз æмбæрстон: ахсæв не ‘ппæт дæр уыцыиу хъуыддагыл хъуыды кæндзыстæм, иумæ æмризæджы риздзыстæм, нæ хид калдзыстæм. Æз аивæй бакастæн Томмæ. Цыдæр æнахуыр мæм фæкаст ацы хатт: мæлæт ын йæ цæсгомыл йæ дамгъæ æрæвæрдта. Мæ зæрдæ мæ фæсайдта: цыппар æмæ ссæдз сахаты фæдæн йæ фарсмæ, хъуыстон æм, йемæ ныхас кодтон æмæ мæ фидарæй уырныдта, фæйнæхуызон кæй стæм, уый. Ныр фаззæттау хæрзхалдихтæ систæм. Уымæн та уыд иунæг æфсон: иумæ нæ ныххæдмæл уæвын хъуыди. Том мын мæ къухмæ бавнæлдта æмæ, мæ иувæрсты дард кæдæмдæр кæсгæйæ, загъта:

— Я спрашиваю себя, Пабло… я спрашиваю себя ежеминутно: неужели мы исчезнем бесследно?

Я высвободил руку и сказал ему:

— Погляди себе под ноги, свинья.

У ног его была лужа, капли стекали по штанине.

— Что это? — пробормотал он растерянно.

— Ты напустил в штаны, — ответил я.

— Вранье! — прокричал он в бешенстве. — Вранье! Я ничего не чувствую.

 

— Мæхи фæфæрсын, алы минут дæр мæхи фæфæрсын, Пабло: ау, афтæ æвæдæй фесæфдзыстæм?

Æз дзы мæ къух ратыдтон æмæ йын загътон:

— Дæ къæхты бынмæ-ма æркæс, хуы.

Йæ къæхты цур скул и мицъыра, ноджы æртæхтæ тагъд йæ хæлафæй.

— Уый та циу? — джихтæгæнгæйæ багуым-гуым кодта Том.

— Дæ хæлафы йæ ауагътай, — дзуапп ын радтон æз.

— Сайгæ кæныс! — æррайы хъæр фæкодта лæг. — Сайгæ кæныс! Уæдæ йæ æз куыннæ базыдтон!

Подошел бельгиец, лицемерно изображая сочувствие.

— Вам плохо?

Том не ответил. Бельгиец молча смотрел на лужу.

— Не знаю, как это вышло, — голос Тома стал яростным. — Но я не боюсь. Клянусь чем угодно, не боюсь!

Бельгиец молчал. Том встал и отправился мочиться в угол.

Потом он вернулся, застегивая ширинку, снова сел на скамью и больше не проронил ни звука. Бельгиец принялся за свои записи.

 

Бельгиаг нæ цурмæ æрбацыд, йæхи тæригъæдгæнæг скодта:

— Дæхи æвзæр æнкъарыс?

Том ницы дзуапп радта. Бельгиаг æнæдзургæйæ касти мицъырайы кулмæ.

— Куыд рауади — мæгъа. — Томы хъæлæс уыди мæстæйдзаг. — Фæлæ æз нæ тæрсын. Цæмæйфæнды дæр уын ард хæрын, нæ тæрсын!

Бельгиаг ницы дзырдта. Том сыстад æмæ къуыммæ бацыд йæ доныхуыпп ауадзынмæ, стæй йæ къæртт æхгæнгæ раздæхти, бандоныл та сбадт, æмæ дзы иу сыбыртт дæр нал хауди. Бельгиаг цыдæртæ фыссынмæ бавнæлдта.

Мы смотрели на него. Все трое. Ведь он был живой! У него были жесты живого, заботы живого: он дрожал от холода в этом подвале, как и подобает живому, его откормленное тело повиновалось ему беспрекословно. Мы же почти не чувствовали наших тел, а если и чувствовали, то не так, как он. Мне захотелось пощупать свои штаны ниже ширинки, но я не решался это сделать. Я смотрел на бельгийца, хозяина своих мышц, прочно стоящего на своих гибких ногах, на человека, которому ничто не мешает думать о завтрашнем дне. Мы были по другую сторону — три обескровленных призрака, мы глядели на него и высасывали его кровь, как вампиры. Тут он подошел к маленькому Хуану.   Мах æм кастыстæм. Æртæйæ дæр. Уымæн, æмæ уый удæгас уыди. Кодта цардхуыз адæймаджы митæ, змæлдтытæ, йæ мæттæ дæр — цардыл: цæрдуд адæймагæн куыд æмбæлы, афтæ рызти уазал ныккæнды, йæ хæрзхаст буар йæ коммæ каст, æххæст ын кодта йæ алы фæндон дæр. Махæн та нæ буæрттæ нæхицæй нал уыдысты, кæд уыдысты, уæддæр уый буары хуызæн нал куыстой. Мæ хæлаф мæ асгарын фæндыд йæ къæртты дæле, фæлæ мæ ныфс нæ хастон. Æз кастæн бельгиагмæ — уый йæ хæцъæфтæн у хицау, фидар лæууы йæ тасаг къæхтыл, ницы йæ хъыгдары райсомы боныл хъуыды кæнын. Махæн нæ хабар бынтон æндæр у, стæм æртæ æнæтуг æндæрджы. Кастыстæм æм æмæ йын вампиртау цъырдтам йæ туг. Уалынджы дын бельгиаг чысыл Хуанмæ куы бацæуид.
Трудно сказать, отчего ему вздумалось погладить мальчика по голове; возможно, из каких-то профессиональных соображений, а может, в нем проснулась инстинктивная жалость. Если так, то это случилось единственный раз за ночь. Он потрепал Хуана по голове и шее, мальчик не противился, не сводя с него глаз, но внезапно схватил его руку и уставился на нее с диким видом. Он зажал руку бельгийца между ладонями, и в этом зрелище не было ничего забавного: пара серых щипцов, а между ними холеная розоватая рука. Я сразу понял, что должно произойти, и Том, очевидно, тоже, но бельгиец видел в этом лишь порыв благодарности и продолжал отечески улыбаться: И вдруг мальчик поднес эту пухлую розовую руку к губам и попытался укусить ее. Бельгиец резко вырвал руку и, споткнувшись, отскочил к стене. С минуту он глядел на нас глазами, полными ужаса: наконец-то до него дошло, что мы не такие люди, как он. Я расхохотался, один из охранников так и подскочил от неожиданности. Другой продолжал спать, через полузакрытые веки поблескивали белки. Я чувствовал себя усталым и перевозбужденным. Мне больше не хотелось думать о том, что произойдет на рассвете, не хотелось думать о смерти.   Лæппуйы сæр æрлæгъзытæ кæнын æй цæмæн бафæндыд — мæгъа. Дохтырæн йæ хæс ахæм у, зæгъгæ, йæ уыцы хъуыды фæрæхуыста æви йæм саби æцæгæй дæр тæригъæддаг фæкасти? Цыдæриддæр у, уæддæр æнæхъæн æхсæв фыццаг хатт бакодта ахæм ми. Хуаны сæр æмæ бæрзæйыл йæ къух æруагъта. Лæппу нæ базмæлыд, æрмæст дзы йæ цæст нæ иста. Стæй дын æваст лæджы къухмæ куы фæлæбурид æмæ йæм уыцы хъæддагхуызæй æдзынæг куы ныккæсид. Йæ армытъæпæнты ‘хсæн æй нылхъывта. Уыцы нывы уадиссагæй ницы уыди: дыууæ æртхутæгхуыз аркъауы, се ‘хсæн та тугæхсырæмхæццæ нарст къух. Цы ‘рцæуинаг у, уый уайтæккæ бамбæрстон, Том дæр æй, æвæццæгæн, хатыдта, фæлæ а бельгиаг афтæ ‘нхъæлдта, лæппу дзы бузныг у, æмæ фыдау йæ мидбылты худти. Уалынджы дын саби уыцы тугæхсырæмхæццæ нарст къух йæ былтæм куы бахæссид — хъуамæ йыл дæндагæй фæхæцыдаид. Бельгиаг йæ къух арæдывта, йæхи нал баурæдта æмæ къулыл бахауд. Иу минуты бæрц нæм тарстхуызæй касти, стæй бамбæрста: мах уый хуызæттæ не стæм. Æз ныххудтæн, хъахъхъæнджытæй иу æнæнхъæлæджы хабармæ æрбасæррæтт ласта. Иннæ раздæрау фынæй кодта, йе ‘ рдæгæхгæд уæлтъыфалты бынæй йæ цæсты урсытæ æрттывтой. Æз фырфæлладæй мæ сæрæн нал уыдтæн. Райсом цы ‘рцæудзæн, ууыл хъуыды кæнын мæ нал фæндыди, нал мæ фæндыди мæлæтыл хъуыды кæнын.
Все равно ее нельзя было соотнести ни с чем, а слова были пусты и ничего не значили. Но как только я попытался думать о чем-то стороннем, я отчетливо увидел нацеленные на меня ружейные дула.   Мæлæтæн абарæн ницæимæ ис, ныхæстæ та тутт уыдысты, ницы ахадыдтой. Фæлæ, æндæр истæуыл хъуыды кæнон, зæгъгæ, куыддæр загътон, афтæ мæ цæстыты раз бæлвырд-бæрæгæй фегуырдысты мæнырдæм арæзт топпы дзыхтæ.

Не менее двадцати раз я мысленно пережил свой расстрел, а один раз мне даже почудилось, что это происходит наяву: видимо, я слегка прикорнул. Меня тащили к стене, я отбивался и молил о пощаде. Тут я разом проснулся и взглянул на бельгийца: я испугался, что мог во сне закричать. Но бельгиец спокойно поглаживал свои усики, он явно ничего не заметил. Если бы я захотел, то мог бы малость вздремнуть: я не смыкал глаз двое суток и был на пределе. Но мне не хотелось терять два часа жизни: они растолкают меня на рассвете, выведут обалдевшего от сна во двор и прихлопнут так быстро, что я не успею даже пикнуть. Этого я не хотел, я не хотел, чтоб меня прикончили как животное, сначала я должен уяснить, в чем суть. И потом — я боялся кошмаров. Я встал, прошелся взад-вперед, чтобы переменить мысли, попытался припомнить прошлое. И тут меня беспорядочно обступили воспоминания. Они были всякие: и хорошие и дурные. Во всяком случае такими они мне казались ДО. Мне припомнились разные случаи, промелькнули знакомые лица. Я снова увидел лицо молоденького новильеро, которого вскинул на рога бык во время воскресной ярмарки в Валенсии, я увидел лицо одного из своих дядюшек, лицо Рамона Гриса. Я вспомнил, как три месяца шатался без работы в двадцать шестом году, как буквально подыхал с голоду. Я вспомнил скамейку в Гранаде, на которой однажды переночевал: три дня у меня не было ни крохи во рту, я бесился, я не хотел умирать. Припомнив все это, я улыбнулся. С какой ненасытной жадностью охотился я за счастьем, за женщинами, за свободой. К чему? Я хотел быть освободителем Испании, преклонялся перед Пи-и-Маргалем, я примкнул к анархистам, выступал на митингах; все это я принимал всерьез, как будто смерти не существовало. В эти минуты у меня было такое ощущение, как будто вся моя жизнь была передо мной как на ладони, и я подумал: какая гнусная ложь! Моя жизнь не стоила ни гроша, ибо она была заранее обречена. Я спрашивал себя: как я мог слоняться по улицам, волочиться за женщинами, если б я только мог предположить, что сгину подобным образом, я не шевельнул бы и мизинцем. Теперь жизнь была закрыта, завязана, как мешок, но все в ней было не закончено, не завершено. Я уже готов был сказать: и все же это была прекрасная жизнь. Но как можно оценивать набросок, черновик — ведь я ничего не понял, я выписывал векселя под залог вечности. Я ни о чем не сокрушался, хотя было множество вещей, о которых я мог бы пожалеть: к примеру, мансанилья или купанье в крохотной бухточке неподалеку от Кадиса, но смерть лишила все это былого очарования.

  Мæ мидхъуыдыты иу ссæдз хатты федтон, куыд мæ марынц, уый. Иу хатт та мæм афтæ фæкасти, цыма мæ æцæгæй фехстой; æвæццæгæн, гæзæмæ арæдзæ-мæдзæ кодтон. Сисмæ мæ фæцæйластой, æз нæ куымдтон, куырдтон, ма мæ амарут, зæгъгæ. Стæй æвиппайды фехъал дæн, бакастæн бельгиагмæ: фæтарстæн, кæд, зæгъын, фынæйæ хъæр кодтон. Фæлæ бельгиаг æнцад-æнцойæ йæ рихитæ даудта, бæрæг уыди: ницы бафиппайдта. Куы мæ фæндыдаид, уæд иучысыл афынæй кодтаин: дыууæ боны æмæ дыууæ ‘хсæвы хуыссæджы цъыртт нæма федтон æмæ бынтондæр баихсыдтæн. Фæлæ мæ цардæй дыууæ сахаты аппарон, уый мæ нæ фæндыди: боныцъæхтыл дæ батилдзысты, хуыссæгхъæлдзæгæй дæ кæртмæ расхойдзысты, афтæ тагъд дæ акъæрцц ласдзысты, æмæ хъипп ыскæнын дæр нал бафæраздзынæ! Мæн уый нæ фæндыди, мæн нæ фæндыди, фосау мæ æнæсымæй амарой, уый. Хъуамæ раздæр базонон: куыд у, цы у? Стæй мыл фынæйæ пъæззы куы ныббада, уымæй дæр тарстæн. Сыстадтæн, дыууæрдæм арацу-бацу кодтон, мæ хъуыдытæ, зæгъын, асурон, ивгъуыд бонтæ æрымысыныл афæлвæрдтон. Æмæ мыл уыцы æмтъерыйæ æрбагуылф ластой кæддæры нывтæ. Хæрзтæ дæр, æнæдтæ дæр. Цыдæриддæр у, уæддæр ахæмтæй баззадысты мæ зæрдæйы. Мæ цæстытыл ауадысты алыхуызон цаутæ, зонгæ цæсгæмттæ. Ногæй ауыдтон æрыгон новильеройы, хуыцаубоны йæ Валенсийы армукъайы богъ йæ сыкъатыл куыд фелвæста, уый, ауыдтон мæ фыдыфсымæртæй иуы цæсгом, ауыдтон Рамон Грисы. Æрымысыдтæн, æхсæз æмæ ссæдзæм азы æртæ мæйы дæргъы æгуыстæй куыд рахау-бахау кодтон, сыдæй куыд мардтæн. Мæ цæстыты раз сыстади Гранадæйы иу бандон, æхсæвиуат ыл куыд бакодтон: æртæ боны къæбæры хъæстæ нæ фæдæн, æррайау сдæн, мæлын мæ нæ фæндыд. Уыдæттæ мæ зæрдыл куы ‘рлæууыдысты, уæд мæ мидбылты бахудтæн. Бафсис мын куыннæ уыд амондыл, сылгоймæгтыл, сæрибарыл цуан кæнынæй! Цæмæн? Испани сæрибаргæнæг уæвын мæ фæндыди, Хуыцауы æмсæр æвæрдтон Пи-и-Маргалы, анархисттимæ сæмдзæхдон дæн, дзырдтон митингты; æппæт уыдæттæ мæ зæрдæмæ арф истон, цыма а бæстыл мæлæтæн йæ кой, йæ хъæр дæр нæй. Афтæ мæм фæкасти, цыма мæ цард æнæхъæнæй дæр мæ армытъæпæныл лæууы. Æмæ ахъуыды кодтон: мæнæ мыл цы цæхджын сайд æрцыд! Æлгъаг æмæ цъаммар сайд! Мæ цард сау капеччы аргъ дæр нæ уыд, уымæн æмæ йæ кæрон мæнæ ардæм цыди. Мæхи фарстон: уынгты цы ралли-балли кодтон, цæй сылгоймæгтæ мæ хъуыди? Рагацау æй куы зыдтаин, мæнæ ахæм сæфтæй сæфдзынæн, уый, уæд мæ къух уазал доны дæр нæ атылдтаин. Ныр мыл цард йæ дуар рассыдта, голладжы комау баст æрцыди, афтæмæй мын иу хъуыддаг дæр кæронмæ нæ ахæццæ. Уæддæр цæттæ уыдтæн зæгъынмæ: цыфæндыйæ дæр хорз уыди мæ цард. Фæлæ, кæронмæ чи нæ ахæццæ, уыцы хъуыддагæн аргъгæнæн куыд и — мисхалы бæрц дæр куы ницы бамбæрстон! Æвгъау мæм ницы каст, уæвгæ та æвгъауаг хъуыддæгтæ бирæ уыди ме зноны бонты: дзырдæн зæгъæм, мансанилья кæнæ та, Кадисмæ хæстæг хæрзкъаннæг бухтæйы мæхи куыд надтон, уый. Ныр уыцы æхцон нывты ирд ахорæнтыл мæлæт йæ сау аууон æрытыдта.

Внезапно бельгийцу пришла в голову блестящая мысль.

— Друзья мои, — сказал он, — я готов взять на себя обязательство — если, конечно, военная администрация будет не против — передать несколько слов людям, которые вам дороги…

Том пробурчал:

— У меня никого нет.

Я промолчал. Том выждал мгновение, потом с любопытством спросил:

— Как, ты ничего не хочешь передать Конче?

— Нет.

 

Бельгиаджы сæры æнæнхъæлæджы фегуырд æрттиваг хъуыды.

— Мæ хæлæрттæ, — загъта уый, — кæд хæстон администраци сразы уа, уæд мæхимæ хæс райсдзынæн — зынаргъ уын чи у, уыцы адæммæ уæ ныстуантæ фæхæццæ кæндзынæн...

Том бахъуыр-хъуыр кодта:

— Мæнæн ничи ис.

Æз ницы сдзырдтон. Том иу уысм банхъæлмæ касти, стæй цымыдисхуызæй афарста:

— Ау, Кончамæ ницы ныстуан æрвитыс?

— Нагъ.

Я не выносил подобных разговоров. Но тут, кроме себя, мне некого было винить: я говорил ему о Конче накануне, хотя обязан был сдержаться. Я пробыл с ней год. Еще вчера я положил бы руку под топор ради пятиминутного свидания с ней. Потому-то я и заговорил о ней с Томом: это было сильнее меня. Но сейчас я уже не хотел ее видеть, мне было бы нечего ей сказать. Я не хотел бы даже обнять ее: мое тело внушало мне отвращение, потому что оно было землисто-серым и липким, и я не уверен, что такое же отвращение мне не внушило бы и ее тело. Узнав о моей смерти, Конча заплачет, на несколько месяцев она утратит вкус к жизни.

И все же умереть должен именно Я. Я вспомнил ее прекрасные нежные глаза: когда она смотрела на меня, что-то переходило от нее ко мне. Но с этим было покончено: если бы она взглянула на меня теперь, ее взгляд остался бы при ней, до меня он бы просто не дошел. Я был одинок.

  Æз ахæм ныхæстæй ме сæфт уыдтон. Фæлæ ныр аххос мæхимæ хауд: айразмæ Томæн Кончайы тыххæй дзырдтон, афтæмæй мæхиуыл фæхæцын мæ хæс уыд. Уыцы сылгоймагимæ афæдзы бæрц фæдæн. Тæккæ знон дæр ма йемæ æрмæст фондз минуты бæрц фембæлыны тыххæй мæ цонг лыгмæ радтаин. Томæн дæр йæ кой уый тыххæй ракодтон: мæ монцтæ мæ сдзурын кодтой. Фæлæ мæ ныртæккæ уыцы сылгоймаджы фенын нал фæндыди: цы йын хъуамæ загътаин? Суанг ын хъæбыс акæнон, уымæ дæр нæ бæллыдтæн: мæ буар мæм æлгъаг касти, уымæн æмæ сыджыты хуызæн цъæх уыди, стæй ныхæсаг. Цæмæндæр мæм афтæ касти, уый буарыл дæр афтæ æлгъ кæнин. Конча мæ мæлæты хабар куы фехъуса, уæд ныккæудзæн, цалдæр мæйы йын цард ад нал кæндзæни.

Фæлæ уæддæр хъуамæ æз амæлон. Мæ зæрдыл æрбалæууыд йæ фæлмæн цæстæнгас: куы мæм каст, уæд-иу уымæй мæнмæ æбæрæг цыдæр æрбахызти. Ныр ахæм хабарæн йæ кæрон æрцыд: ацы сахат мæм куы ‘рбакæсид, уæд мæм дзы ницыуал æрбахæццæ уаид, йæ цæстæнгас æрдæгфæндагæй фæстæмæ аздæхид. Æз ныр зыбыты иунæг дæн.

Том тоже был одинок, но совсем по-другому. Он присел на корточки и с какой-то удивленной полуулыбкой стал разглядывать скамью. Он прикоснулся к ней рукой так осторожно, как будто боялся что-то разрушить, потом отдернул руку и вздрогнул. На месте Тома я не стал бы развлекаться разглядыванием скамьи, скорее всего это была все та же ирландская комедия. Но я тоже заметил, что предметы стали выглядеть как-то странно: они были более размытыми, менее плотными, чем обычно. Стоило мне посмотреть на скамью, на лампу, на кучу угольной крошки, как становилось ясно: меня не будет. Разумеется, я не мог четко представить свою смерть, но я видел ее повсюду, особенно в вещах, в их стремлении отдалиться от меня и держаться на расстоянии — они это делали неприметно, тишком, как люди, говорящие шепотом у постели умирающего. И я понимал, что Том только что нащупал на скамье СВОЮ смерть. Если бы в ту минуту мне даже объявили, что меня не убьют и я могу преспокойно отправиться восвояси, это не нарушило бы моего безразличия: ты утратил надежду на бессмертие, какая разница, сколько тебе осталось ждать — несколько часов или несколько лет. Теперь меня ничто не привлекало, ничто не нарушало моего спокойствия.

Но это было ужасное спокойствие, и виной тому было мое тело: глаза мои видели, уши слышали, но это был не я — тело мое одиноко дрожало и обливалось потом, я больше не узнавал его.

Оно было уже не мое, а чье-то, и мне приходилось его ощупывать, чтобы узнать, чем оно стало. Временами я его все же ощущал: меня охватывало такое чувство, будто я куда-то соскальзываю, падаю, как пикирующий самолет, я чувствовал как бешено колотится мое сердце. Это меня отнюдь не утешало: все, что было связано с жизнью моего тела, казалось мне каким-то липким, мерзким, двусмысленным. Но в основном оно вело себя смирно, и я ощущал только странную тяжесть, как будто к груди моей прижалась какая-то странная гадина, мне казалось, что меня обвивает гигантский червяк. Я пощупал штаны и убедился, что они сырые: я так и не понял, пот это или моча, но на всякий случай помочился на угольную кучу.

  Том дæр иунæг уыди, фæлæ бынтон æндæр хуызы. Йæ зонгуытыл æрлæууыд æмæ цыдæр дисхуыз мидбылхудтгæнгæ бандонмæ касти. Стæй йæм хъавгæ бавнæлдта, цыма йын асæттынæй тарсти. Уый фæстæ йæ къух аскъæфта æмæ фестъæлфыди. Томæй куы уыдаин, уæд бандонмæ ракæс-бакæсæй мæхи нæ ирхæфстаин. Фæлæ та ай сыгъдæгæй йæ ирландиаг митæм бахæццæ. Уæвгæ æз дæр бафиппайдтон, дзаумæттæ кæй фендæрхуызæттæ сты, уый: фæйнæрдæм алæбырæгау кодтой, раздæрау хъæддых нал уыдысты. Куыддæр-иу бандонмæ, цырагъмæ кæнæ æвзалыйы кæримæ бакастæн, афтæ-иу рабæрæг: æз нал уыдзынæн. Кæй зæгъын æй хъæуы, мæ мæлæт мæ цæстытыл бынтон бæлвырдæй нæ уади, фæлæ йæ уыдтон кæмдæриддæр, уæлдайдæр та дзаумæттæм кæсгæйæ. Уыдон тырныдтой мæнæй сæхи иуварс аласынмæ, дард ран лæууынмæ. Сæ митæ, ай-гъай, æргомæй нæ кодтой, архайдтой аивæй, сусæгæй, мæнæ адæм мæлæг уды цур сусу-бусугæнгæ куыд фæдзурынц, уыйау. Æмæ æз æмбæрстон: Том тæккæ ацы минут, бандонмæ бавналгæйæ, йæ мæлæтыл андзæвыд Æмæ мын æваст куы фехъусын кодтаиккой, нæ дæ амардзыстæм, дæ хæдзармæ афардæг у, зæгъгæ, уæддæр æндæрхуызон нæ фæуыдаин, уыцы стырзæрдæйæ баззадаин: мæнæйуый, æнусон цардыл нал æууæндыс æмæ ма дын цы уæлдай у — цалдæр сахаты ма цæрдзынæ æви цалдæр азы. Ныр мæ ницыуал æндæвта, ме ‘нцойдзинад мын ничиуал хъыгдардта.

Фæлæ уый æвирхъау æнцойдзинад уыди, аххос та мæ буарæй рацыди: мæ цæстытæ уыдтой, мæ хъустæ хъуыстой, фæлæ уый æз нæ уыдтæн — мæ буар æмризæджы рызти, хид ыл лæсæнтæ кодта, нал æй зыдтон.

Цæвиттон, мæн нал уыди, фæлæ кæйдæр. Æмæ-иу бар-æнæбары асгæрстон, цы дзы рауад, уый базонон, зæгъгæ. Рæстæгæй-рæстæгмæ-иу æй уæддæр банкъардтон: афтæ мæм касти, цыма кæдæмдæр бырыдтæн, хаудтæн, хæдтæхæгау мæ бырынкъ зæхмæ сарæзтон. Хатыдтон, мæ зæрдæ æрра цæлхъ-цæлхъ куыд кæны, уый дæр. Фæлæ мын уыдæттæ ныфсы хос нæ уыдысты: мæ буары цардимæ цыдæриддæр баст уыд — иууылдæр мæм кастысты цыдæр æлгъаг, ныхæсаг, зæрдæхæццæгæнæн. Фæлæ уæддæр мæ буар йæхи бынтон æвзæр нæ дардта, æрмæст мæ зæхмæ цавæрдæр уаргъ æлхъывта, цыма мæ риуыл пъæззы ныббадти кæнæ йыл цыдæр æнахъинон мамм ныххуыссыди. Залиаг калмы йас уаллон мыл цыма тыхсти, афтæ дæр мæм касти. Мæ хæлаф асгæрстон — уыди хуылыдз. Фæлæ йæ нæ бамбæрстон, хидæй афтæ у æви мизынцъагæй. Уæддæр æвзалыйы кæрийыл мæ доныхуыпп ауагътон.

Бельгиец вынул из кармана часы и взглянул на них. Он сказал:

— Половина четвертого.

Сволочь, он сделал это специально! Том так и подпрыгнул — мы как-то забыли, что время идет: ночь обволакивала нас своим зыбким сумраком, и я никак не мог вспомнить, когда она началась.

Маленький Хуан начал голосить. Он заламывал руки и кричал:

— Я не хочу умирать, не хочу умирать!

Простирая руки, он бегом пересек подвал, рухнул на циновку и зарыдал. Том взглянул на него помутневшими глазами: чувствовалось, что у него нет ни малейшего желания утешать. Да это было и ни к чему; хотя мальчик шумел больше нас, его страдание было менее тяжким. Он вел себя как больной, который спасается от смертельной болезни лихорадкой. С нами было куда хуже.

 

Бельгиаг йæ дзыппæй сахат систа æмæ йæм æркасти. Стæй загъта:

— Цыппæрæм æрдæг.

Куыдзы мыггаг, уый барæй афтæ бакодта! Том хæрдмæ фæхауди — рæстæг кæй цæуы, уый нæ алкæмæй дæр ферох: æхсæв нæ йæ тарæй тыхта, æмæ кæм цы цыд, уый мæ ферох.

Гыццыл Хуан æнцой нал зыдта. Фырадæргæй йæ къухтæ здыхта, хъæр кодта.

— Мæн мæлын нæ фæнды, нæ мæ фæнды мæлын!

Йæ къухтæ фæйнæрдæм айтыгъта, ныккæнды иу кæронæй иннæмæ азгъордта, ердженыл дæлгоммæ ныххауд, ныббогъ ласта. Том æм йæ лакъон цæстытæй бакасти, æмæ æз бафиппайдтон: исты зæрдæтæ йын авæра, уый йæ æппындæр нæ фæндыд. Æниу ма уыдæттæ цы ахадыдтой?

 

Он плакал, я видел, как ему было жалко себя, а о самой смерти он, в сущности, не думал. На мгновение, на одно короткое мгновение мне показалось, что я заплачу тоже, и тоже от жалости к себе. Но случилось обратное: я взглянул на мальчика, увидел его худые вздрагивающие плечи и почувствовал, что стал бесчеловечным — я был уже не в состоянии пожалеть ни себя, ни другого. Я сказал себе: ты должен умереть достойно.   Æз кастæн лæппумæ, уыдтон, йæ мæллæг уæхсчытæ куыд фесхъиу-фесхъиу кæнынц, уый æмæ мæхинымæр загътон: æгæр æгъатыр сдæ — дæхицæн дæр æмæ искæмæн дæр батæригъæд кæнай, уый дæ бон нал у. Стæй фидарæй скарстон: хъуамæ сæрыстырæй амæлай.

Том поднялся, стал как раз под открытым люком и начал всматриваться в светлеющее небо. Я же продолжал твердить: умереть достойно, умереть достойно — больше я ни о чем не думал. Но с того момента, как бельгиец напомнил нам о времени, я невольно ощущал, как оно течет, течет и утекает капля за каплей. Было еще темно, когда Том сказал:

— Ты слышишь?

— Да.

Со двора доносились звуки шагов.

— Какого черта они там шатаются! Ведь не станут же они расстреливать нас в потемках.

Через минуту все стихло. Я сказал Тому:

— Светает.

Педро, позевывая, поднялся, задул лампу и обернулся к своему приятелю:

— Продрог как собака.

Подвал погрузился в сероватый полумрак. Мы услышал отдаленные выстрелы.

— Начинается, — сказал я Тому. — По-моему, они это делают на заднем дворе.

 

Том сыстади, цары гом зиллаччы бын слæууыд æмæ арвмæ кæсыныл фæци — рухс гæзæмæты хъарын райдыдта. Æз та мæхинымæры дзырдтон: сæрыстырæй амæл, сæрыстырæй амæл — æндæр ницæуылуал хъуыды кодтон. Фæлæ нын бельгиаг, цал сахаты у, уый куы загъта, уæдæй фæстæмæ æнæбары хатын райдыдтон, рæстæг æртахгай кæй ивгъуыйы æмæ йын уромæн кæй нæй. Талынг ма уыд, афтæ Том сдзырдта:

— Хъусыс?

— О.

Кæртæй æрбайхъуысти къæхты хъæр.

— Цы лекка кæнынц уым! Æви нæ талынджы æхсдзысты! Минуты фæстæ кæртæй уынæр нал хъуыст. Æз Томмæ сдзырдтон:

— Æрбарухс.

Педро йæ комивазгæ сыстади, цырагъ ахуыссын кодта æмæ йе ‘мбалырдæм раздæхти:

— Куыдзы сыд бакодтон.

Ныккæнд фæздæгхуыз тары аныгъуылди. Дардæй æрбайхъуысти топпыты гæрæхтæ.

— Райдыдтой, — сдзырдтон Томмæ. — Æвæццæгæн, нæ фæстæ цы кæрт ис, уым æхсынц.

Том попросил у бельгийца сигарету. Я воздержался: не хотелось ни курева, ни спиртного. С этой минуты они стреляли беспрерывно.

— Понял? — сказал Том.

Он хотел что-то добавить, но замолк и посмотрел на дверь.

Дверь отворилась, и вошел лейтенант с четырьмя солдатами. Том выронил сигарету.

— Стейнбок?

Том не ответил. Педро кивнул в его сторону.

— Хуан Мирбаль?

— Тот, что на циновке.

— Встать! — выкрикнул лейтенант.

 

Том бельгиагæй сигарет ракуырдта. Æз мæхиуыл ныххæцыдтæн: нæдæр тамако агуырдта мæ зæрдæ, нæдæр исты нозт. Æдде æхсын райдыдтой æнæрынцойæ.

— Бамбæрстай? — сдзырдта Том.

Йæ ныхасмæ ма цыдæр бафтауинаг уыди, фæлæ йæхиуыл фæхæцыд æмæ дуарырдæм акасти. Дуар байгом, æмæ æрбахызти лейтенант цыппар салдатимæ.

Томæн йæ сигарет æрхауди.

— Стейнбок?

Том ницы дзуапп радта. Педро йæ сæрæй уыйырдæм ацамыдта.

— Хуан Мирбаль?

— Уæртæ, ердженыл чи хуыссы, уый.

— Уæлæмæ сыст! — фæхъæр ласта лейтенант.

Хуан не шелохнулся. Двое солдат схватили его под мышки и поставили на ноги. Но как только они его отпустили, Хуан снова упал. Солдаты стояли в нерешительности.

— Это уже не первый в таком виде, — сказал лейтенант. — Придется его нести, ничего, все будет в порядке.

Он повернулся к Тому:

 

Хуан нæ базмæлыди. Дыууæ салдаты йын йæ дæлæрмттæм фæлæбурдтой æмæ йæ йæ къæхтыл авæрдтой. Фæлæ йæ куыддæр суагътой, афтæ та Хуан ногæй æрхауди. Салдæттæ, цы акæной, уый нал зыдтой.

— Ахæмтæ ма нæм айразмæ дæр уыди, — загъта лейтенант.

— Хæсгæ йæ ‘рцæудзæн. Ницы кæны, йæ гаччы йæ сбадын кæндзыстæм.

Лейтенант Томырдæм разылди:

— Выходи.

Том вышел, два солдата по бокам. Два других взяли Хуана за плечи и лодыжки и вышли вслед за ними. Хуан был в сознании, глаза широко раскрыты, по щекам текли слезы. Когда я шагнул к двери, лейтенант остановил меня:

— Это вы — Иббиета?

— Да.

 

— Цæугæ.

Том араст, йæ фæйнæфарс дыууæ салдаты. Иннæ дыууæ та Хуаны йæ къабæзтæй фелвæстой, æмæ уыдон дæр ацыдысты. Хуан касти дзагъырдзæстæй, йæ уадултыл цæссыгтæ згъордтой. Æз дуарырдæм куы акъахдзæф кодтон, уæд мæ лейтенант æрурæдта:

— Иббиета ды дæ?

— О.

— Придется подождать. За вами скоро придут.

Он вышел. Бельгиец и два охранника последовали за ним. Я остался один. Мне было неясно, что происходит, я предпочел бы, чтоб они покончили со всем этим сразу. До меня доносились залпы, промежутки между ними были почти одинаковы. И каждый раз я вздрагивал. Хотелось выть и рвать на себе волосы. Но я стиснул зубы и сунул руки в карманы: надо держаться. Через час за мной пришли и провели на первый этаж в маленькую комнату, где пахло сигарами и было так душно, что я едва не задохся. Два офицера покуривали, развалясь в креслах, на коленях у них были разложены бумаги.

— Твоя фамилия Иббиета?

— Да.

— Где скрывается Рамон Грис?

— Не знаю.

 

— Банхъæлмæ уал кæс. Тагъд дæм æрбацæудзысты.

Лейтенант ацыди. Бельгиаг æмæ дыууæ хъахъхъæнæджы — йæ фæстæ. Æз иунæгæй баззадтæн. Цытæ цæуы, уымæн ницы ‘мбæрстон. Адæттæн тагъддæр кæронгонд куы ‘рцыдаид, уæд бæргæ хуыздæр уыдаид. Æдде мæм гæрæхтæ хъуысыдысты. Залпæй залпы ‘хсæн уыд æмхуызон рæстæг. Куыддæр-иу гæрæхтæ райхъуыстысты, афтæ та-иу хæрдмæ фæхаудтæн. Фæндыди мæ ниуын æмæ мæ сæрыхъуынтæ тонын. Фæлæ мæ дæндæгтæ нылхъывтон æмæ мæ къухтæ мæ дзыппыты нытътъыстон: хиуыл фæхæцын хъæуы. Сахаты фæстæ мæм æрбацыдысты æмæ мæ акодтой фыццаг уæладзыджы иу чысыл уатмæ. Сигарæты тæф æмæ дзы æнудæй сулæфæнтæ нæ уыди, фæхуыдуг уæвынмæ мæ бирæ нал бахъуыди. Дыууæ афицеры къæлæтджынты сæхи ауагътой æмæ дымдтой, сæ уæрджытыл цыдæр гæххæттытæ хæлиутæй æвæрд.

— Дæ мыггаг Иббиета у?

— О.

— Рамон Грис кæм æмбæхсы?

— Нæ зонын.

Тот, что меня спрашивал, был толстенький коротышка. Глаза его жестко всматривались в меня из-под очков. Он сказал:

— Подойди.

Я подошел. Он поднялся и посмотрел на меня так свирепо, будто хотел, чтоб я провалился в преисподнюю, и начал выкручивать мне руки. Он делал это вовсе не потому, что желал причинить мне боль, он просто играл: ему было необходимо ощущать себя властелином. Он приблизил свое лицо и обдавал меня гнилостным дыханием. Это продолжалось с минуту, и я едва удерживался от смеха. Для того, чтобы испугать человека, который сейчас умрет, нужно что-нибудь посильнее, так что тут он сыграл довольно слабо. Потом он резко оттолкнул меня и снова сел. Он сказал:

 

Чи мæ фарста, уый уыди цыбыр æмæ ставд лæг. Кæсæнцæстыты фалейæ мæм уыцы карзæй ныккомкоммæ сты цæстытæ.

— Ардæм-ма рацу, — загъта лæг.

Æз æм бацыдтæн. Уый йæ бынатæй сыстади, тугдзых сырды каст мæм ныккодта, цыма мæ цæрдудæй аныхъуырынмæ хъавыди, стæй мын мæ къухтæ здухын райдыдта. Фæрисса мын, зæгъгæ, сæ уый тыххæй не здыхта, гæды мыстæй куыд фæхъазы, афтæ йæ хъазын фæндыди — хъуамæ мын равдыстаид, мæ бартæ уый къухы кæй сты, уый. Йæ цæсгом мæм æрбаивæзта, æмæ мæ йæ хъылма комытæф судзæгау акодта. Афтæ минуты бæрц алæууыдаид, æмæ ма æз мæ худын тыххæй урæдтон. Йæ мæлæт кæрты æнхъæлмæ кæмæ кæсы, ахæм адæймаджы фæтæрсын кæнынæн хъомысджындæр мадзæлттæ хъуыд, ай та æгæр лæмæгъ разынди. Сонт схуыст мæ акодта æмæ та æрбадти. Стæй загъта:

— Или ты, или он. Если скажешь, где он, будешь жить.

И все же этим типам в их галстуках и сапожищах тоже предстояло помереть. Правда, позже, чем мне, но в сущности не намного. Они выуживали из своих бумаг какие-то имена, они гонялись за людьми, чтобы посадить их или расстрелять: у них были свои взгляды на будущее Испании и на многое другое. Их деловитая прыть коробила меня и казалась комичной, они выглядели спятившими, и я не хотел бы оказаться на их месте.

Смехотворный толстяк-коротышка неотрывно смотрел на меня, похлопывая хлыстом по сапогу. Все его движения были точно рассчитаны: ему хотелось производить впечатление лютого зверя.

— Ну что, ты понял?

— Мне неизвестно, где сейчас Грис, — ответил я. — Может, в Мадриде.

 

— Кæнæ ды, кæнæ уый. Кæм ис, уый нын куы бацамонай, уæд удæгасæй баззайдзынæ.

Цыфæнды æмæ куыдфæнды дæр уæд, уæддæр ацы галстукджын æмæ цырыхъджын удгоймæгты дæр мæлын хъæудзæни. Стæй мæнæй бирæ фæстæдæр нæ. Æнгуыры фæрцы кæсаг донæй куыд ласай, афтæ сæ гæххæттытæй цавæрдæр нæмттæ ластой, адæмы фæдыл цуан кодтой, цæмæй сæ ахæстæттæм баппарой кæнæ фехсой: уыдон Испанийы фидæн æмæ иннæ хъуыддæгтæ сæхирдыгонау уыдтой. Сæхи уыцы хъуыддагхуызæй кæй æвдыстой, уый мæм худæгау каст, æрраты хуызæн уыдысты, æмæ уыдон бынаты уон, уый мæ никуы бафæндыдаид.

Цыбыр æмæ ставд лæгмæ кæсгæйæ мæм худын цыд. Уый мæ йæ цæстытæ ныццавта, уисæй-иу йæ цырыхъхъ æрдзæхст ласта, афтæмæй. Йæ алы фезмæлд дæр æм нымады уыди: хъуамæ мæ цуры йæхи равдиса тугмондаг сырдæй.

— Цæй, бамбæрстай мæ?

— Ныртæккæ, Грис кæм и, уый нæ зонын, — дзуапп радтон æз. — Чи зоны, Мадриды ис.

Другой офицер вяло поднял руку. И эта вялость тоже была рассчитанной. Я отлично видел все их загодя продуманные приемы и поражался, что находятся люди, которым все это доставляет удовольствие.

— Мы даем вам четверть часа на размышление, — сказал он, — отведите его в бельевую, через четверть часа приведите обратно. Если будет запираться, расстреляйте немедленно.

 

Иннæ афицер йæ къух зивæггæнгæ систа. Уый дæр ын кæнгæ ми уыди, актертау рагацау сæхи цæттæ кодтой. Æз сын иттæг хорз уыдтон сæ алы змæлд дæр, сæ аразгæ хъæлæсыуаг æмæ дисæй мардтæн, уыцы хъæзтытæ сын æхцон кæй сты, ууыл.

— Фынддæс минуты дын дæттæм ахъуыды кæнынæн, — загъта уый. — Акæнут æй, хуыссæнты цъæрттæ кæм сты, уыцы уатмæ, фынддæс минуты фæстæ йæ фæстæмæ æрбакæнут. Уæлдай митæ куы кæна, уæд æй акъæрцц ласут æвæстиатæй.

Сволочи, они знали, что делают: я провел в ожидании ночь, потом меня заставили просидеть еще час в подвале, пока расстреливали Хуана и Тома, а теперь они намеревались запереть меня в бельевой — несомненно они подготовили эту штуку еще вчера. Они решили, что нервы мои не выдержат всех этих проволочек и я сломаюсь. Но тут они дали маху. Разумеется, я знал, где скрывается Грис. Он прятался у своих двоюродных братьев, в четырех километрах от города. Так же хорошо я знал, что не выдам его убежище, если только они не начнут меня пытать (но, кажется, они об этом не помышляли). Все это было для меня стопроцентно ясно, не вызывало сомнений и, в общем, нисколько не интересовало. И все же мне хотелось понять, почему я веду себя так, а не иначе. Почему я предпочитаю сдохнуть, но не выдать Рамона Гриса? Почему? Ведь я больше не любил Рамона. Моя дружба к нему умерла на исходе ночи: тогда же, когда умерли моя любовь к Конче и мое желание жить. Конечно, я всегда его уважал: это был человек стойкий. И все-таки вовсе не потому я согласился умереть вместо него: его жизнь стоила мне дороже моей — любая жизнь не стоит ни гроша. Когда человека толкают к стене и палят по нему, пока он не издохнет: кто бы это ни был — я, или Рамон Грис, или кто-то третий — все в принципе равноценно. Я прекрасно знал, что он был нужнее Испании, но теперь мне было начхать и на Испанию, и на анархизм: ничто больше не имело значения. И все-таки я здесь, я могу спасти свою шкуру, выдав Рамона Гриса, но я этого не делаю. Мое ослиное упрямство казалось мне почти забавным. Я подумал: «Ну можно ли быть таким болваном! « Я даже как-то развеселился. За мной снова пришли и повели в ту же комнату. У ног моих прошмыгнула крыса, это меня тоже позабавило. Я обернулся к одному из фалангистов:

— Гляди, крыса.

 

Æнаккæгтæ сæ куыст хорз зыдтой: æнæхъæн æхсæв æнхъæлмæ кæсгæйæ арвыстон, стæй мæ ныккæнды сахат фæдардтой, цалынмæ Хуан æмæ Томы мардтой, уæдмæ, ныр та мæ хъавыдысты, хуыссæнты цъæрттæ цы хатæны уыдысты, уырдæм баппарынмæ. Ацы уынаффæ знон кæй рахастой, уый гуырысхойаг нæу. Æвæццæгæн, загътой, утæппæт уыхерытæн нæ бафæраздзæн æмæ басæтдзæн. Фæлæ фæрæдыдысты, æз зыдтон, Грис кæм æмбæхсы, уый. Йæхи бафснайдта йæ фыдыфсымæры лæппутæм — сахарæй цыппар километры æддæдæр. Ноджы хорз зыдтон, кæй йæ нæ банымудздзынæн, кæд мын фыдмитæ кæнын нæ райдайой, уæд (фæлæ сæм, æнхъæлдæн, ахæм фæнд нæ уыди). Æз уыцы хъуыдыйыл фидарæй ныххæцыдтæн, гуырысхо йыл нæ кодтон, стæй йæ ницыхуызы аивтаин. Фæлæ мæ уæддæр бамбарын фæндыд иу хъуыддаг: мæхи афтæ цæмæн дарын? Рамон Грисыл гадзрахатæй рацæуыны бæсты мæм амæлын хуыздæр цæмæн кæсы? Цæмæн? Рамонмæ фыццаджы зæрдæ куынæуал дарын. Нæ хæлардзинад куы амарди, мæнæ дысоны æхсæв куыд амард, афтæ. Ацы æхсæвимæ ноджы амардысты мæ уарзондзинад Кончамæ, стæй цæрыны ныфс. Раст у, æдзухдæр аргъ кодтон Рамонæн — фидар лæг уыди, ныфсхаст. Фæлæ мæм уæддæр диссаг касти: уый цæрæд, йæ бæсты фæлтау амæлон, зæгъгæ, ахæм фæндыл цæмæн ныззæгæл дæн? Уый цард мæм мæхи цардæй зынаргъдæр цæмæн фæкаст? Уæвгæ та иу цард дæр сау суарийы аргъ дæр нæу. Адæймаджы сисы цур куы ‘рлæууын кæнынц æмæ цалынмæ йæ уд нæ сиса, уæдмæ йыл топпадзагъдæй куы ралæууынц, уæд — æз уон, Рамон Грис уа, уæлдай нæу — алкæй цардæн дæр уыцы иу аргъ вæййы. Æмбæрстон æй, Испанийæн уый мæнæй ахсджиагдæр уыди, фæлæ ма мæ ныр чердыгæй хъуыд Испани дæр æмæ анархизм дæр? Ныр æз ам дæн, Рамон Грисы куы ауæй кæнон, уæд фервæздзынæн, мæ уд бахъахъхъæндзынæн. Уæдæ ма цæмæ у каст? Хæрæгау мæ къæхтæ кæй ныццавтон, ууыл дис дæр кодтон. Хинымæры мæхи фарстон: «Цы ныццæхгæрмæ дæ, æдылы кæд нæ дæ, уæд?»

Ногæй мæм æрбацыдысты æмæ та мæ уыцы уатмæ акодтой. Мæ къæхты фæрсты иу уыры асыффытт ласта. Худæгау мæм фæкаст æмæ фалангисттæй иумæ дзурын:

— Кæс-ма, уыры.

Конвойный не ответил. Он был мрачен, он все принимал всерьез. Мной овладело желание расхохотаться, но я сдержался: побоялся, что если начну, то не смогу остановиться. Фалангист был усат. Я сказал ему:

— Сбрей усы, кретин.

Мне показалось смешным, что человек допускает еще при жизни, чтоб лицо его обрастало шерстью. Он лениво дал мне пинка, я замолчал.

— Ну что, — спросил толстяк, — ты надумал?

Я взглянул на него с любопытством, как смотрят на редкостное насекомое, и ответил:

 

Хъахъхъæнæг мын ницы дзуапп радта. Уыцы мæтъæлхуызæй каст. Æвиппайды мæм худын æрцыди, фæлæ мæхиуыл фæхæцыдтæн: иугæр, зæгъын, куы райдайон, уæд мæхи бауромын мæ бон нал суыдзæн. Фалангистыл уыди рихитæ. Æз æм дзурын:

— Дæ рихитæ адас, фæлдурæджджын.

Худæг мæм фæкасти, цардæгас уæвгæйæ адæймаг йæ цæсгомыл хъуынтæ кæй уадзы, уый. Фалангист мын зивæггæнгæ мæ сыдз къахæй скъуырдта, æмæ ныхъхъус дæн.

— Цæй куыд у? — бафарста мæ ставд афицер. — Хуыздæр зонд дæм нæма ‘рцыд?

Æз æм цымыдисхуызæй бакастæн, мæнæ стæм хатт кæй фенай, ахæм саскмæ куыд кæсай, афтæ æмæ йын дзуапп радтон:

— Да, я знаю, где он. Он прячется на кладбище. В склепе ил в домике сторожа.

Мне захотелось напоследок разыграть их. Я хотел поглядеть, как они вскочат, нацепят свои портупеи и станут с деловым видом сыпать приказами. Они действительно повскакали с мест.

— Пошли. Молес, возьмите пятнадцать человек у лейтенанта Лопеса.

— Если это правда, — сказал коротышка, — я сдержу свое слово. Но если ты нас водишь за нос, тебе не поздоровится.

 

— О, зонын æй, кæм ис, уый. Уæлмæрдты бамбæхсти. Зæппадзы кæнæ та хъахъхъæнæджы хæдзары...

Фæстагмæ ма сæ, зæгъын, иучысыл ахъазон. Æрфæндыди мæ, куыд фæгæппытæ кæндзысты æмæ уыцы хъуыддагхуызæй сæ дæлбар адæмыл куыд хъæртæ кæндзысты, тагъддæр фезмæлут, зæгъгæ, уыдæттæм бакæсын. Æмæ æцæгæй дæр уайсахат сæ бынæттæй фæсæррæттытæ ластой.

— Рæвдздæр. Молес, лейтенант Лопесæй фынддæс адæймаджы райс.

— Кæд уый æцæг у, — загъта цыбыр лæг, — уæд æз мæ дзырдæн хицау разындзынæн. Фæлæ нæ кæд сайгæ кæныс, уæд дæ хъуыддаг сæ хæрзтæй нæ уыдзæни.

Они с грохотом выскочили из комнаты, а я остался мирно сидеть под охраной фалангистов. Время от времени я ухмылялся: забавно было представлять, как они мчатся во весь опор к кладбищу. Мне казалось, что я поступил очень остроумно. Я живо представлял, как они распахивают двери склепов, приподымают могильные камни. Я видел все это сторонним взглядом: упрямый арестант, вздумавший корчить из себя героя, солидные усатые фалангисты и люди в военной форме, шныряющие среди могил, — поистине уморительная картина. Через полчаса толстяк вернулся.

Я подумал: сейчас он прикажет меня расстрелять. Остальные, очевидно, остались на кладбище. Но офицер внимательно поглядел на меня. Он вовсе не выглядел одураченным.

— Отведите его на главный двор, к остальным, — сказал он. — После окончания боевых действий его судьбу решит трибунал.

 

Уатæй гыбаргыбургæнгæ алиуырдтой, æз та фалангистты бæрны баззадтæн. Хатгай-иу мидбылты бахудтæн: мæ цæстытыл-иу ауад, уæлмæрдтæм æзфæраздæронæй куыд тырнынц, уый. Афтæ мæм касти, цыма тынг цыргъзонд разындтæн. Мæ мидхъуыдыты уыдтон, зæппæдзты дуæрттæ куыд фегом кæнынц, ингæнты къæйтæ куыд сфæлдахынц, уыдæттæ. Уыцы нывтæ цыма иуварсæй уыдтон: хивæнд ахæст, йæхицæй хъæбатыр чи аразы, ахæм, бæрнылæуд рихиджын фалангисттæ æмæ, хæстон дарæс кæуыл ис, уыцы адæм ингæнты ‘хсæнты силлæг сты, — уыдæттæм æнæ фæхудгæ чи фæлæудзæни? Сахатырдæджы фæстæ нард лæг фæзынди. Мæхинымæр ахъуыды кодтон: ныртæккæ бардзырд ратдзæни, цæмæй мæ фехсой, уый тыххæй. Иннæтæ, æвæццæгæн, уæлмæрдты баззадысты. Фæлæ мæм афицер æдзынæг ныккасти. Цæхджын сайд кæуыл æрцыд, ахæмы каст нæ кодта.

— Стырдæр кæртмæ йæ акæнут, иннæтæ кæм сты, уырдæм, — загъта уый. — Хæст куы фæуа, уæд ын трибунал исты уынаффæ рахæсдзæни.

Я подумал, что не так его понял. Я спросил:

— Как, разве меня не расстреляют?

— Во всяком случае не сейчас. И потом это уже не по моей части.

Я все еще не понимал.

— Но почему?

Он молча передернул плечами, солдаты увели меня. На общем дворе толпилось около сотни арестованных: старики, дети. В полном недоумении я принялся бродить вокруг центральной клумбы.

В полдень нас повели в столовую. Двое или трое пытались со мной заговорить. Очевидно, мы были знакомы, но я им не отвечал: я больше не понимал, где я и что. К вечеру во двор втолкнули дюжину новых арестантов. Среди них я узнал булочника Гарсиа. Он крикнул мне:

 

Раст æй нæ бамбæрстон, æнхъæлдæн. Æмæ йæ афарстон:

— Ау, нæ мæ фехсдзысты?

— Ныртæккæ нæ. Стæй, дарддæр цы уыдзæн, уыдон мæнæй аразгæ не сты.

— Уый та куыд?

Лæг ницы дзуапп радта. Салдæттæ мæ акодтой. Стыр кæрты уыди бирæ ахст адæм: зæрæдтæ, сывæллæттæ. Мæ сæр сдзæгъæлтæ, афтæмæй дидинджыты хуымы алыварс адæргæй разил-базил кодтон

Сихорыл нæ хæрæндонмæ акодтой. Дыууæйæ æви æртæйæ — нал æй хъуыды кæнын — мæн цæмæйдæрты фарстой. Æвæццæгæн, мæ зонгæтæ уыдысты, фæлæ сын ницы дзуапп лæвæрдтон: кæм дæн, цы дæн — нал æй бамбæрстон. Изæрырдæм кæртмæ æрбасхуыстой дыууадæс ног ахæсты. Иуы дзы базыдтон — уый уыди дзулфыцæг Гарсиа. Æрбахъæр мæм кодта:

— А ты везучий! Вот уж не думал увидеть тебя живым.

— Они приговорили меня к расстрелу, — отозвался я, — а потом передумали. Не могу понять почему.

— Меня взяли в два часа, — сказал Гарсиа.

— За что?

Гарсиа политикой не занимался.

— Понятия не имею, — ответил Гарсиа, — они хватают каждого, кто думает не так, как они.

Он понизил голос:

— Грис попался.

Я вздрогнул.

— Когда?

 

— Уæллæй, амондджын дæ! Æгас æнхъæл дын нал уыдтæн.

— Фехсыны тæрхон мын рахастой, — загътон æз, — стæй сæ фæнд аивтой. Цæмæн, уый нæ зонын.

— Мæн дыууæ сахатыл æрцахстой, — загъта Гарсиа.

— Цæй тыххæй?

Гарсиа политикæйæ дард лæууыд.

— Ницы йын æмбарын, — дзуапп радта Гарсиа, — се ‘мхуызон чи нæ хъуыды кæны, уыдоны се ‘ппæты дæр ахсынц.

Гарсиайæн йæ хъæлæс фæныллæгдæр:

— Грис дæр сæ къухы бафтыд. Æз хæрдмæ фесхъиудтон:

— Кæд?

— Сегодня утром. Он свалял дурака. В среду вдрызг разругался с братцем и ушел от него. Желающих его приютить было хоть отбавляй, но он никого не захотел ставить под удар. Он сказал мне: «Я бы спрятался у Иббиеты, но раз его арестовали, спрячусь на кладбище».

— На кладбище?

 

— Абон райсомæй. Æнæсæр ми бакодта. Æртыццæджы йе ‘фсымæримæ тынг фæхыл æмæ фæхицæн сты. Чифæнды дæр æй суазæг кодтаид, фæлæ йæхи нæ бафæндыди — мæн тыххæй, дам, искæй куы бафхæрой. Мæнæн та афтæ загъта: «Иббиетамæ бамбæхсин, фæлæ йæ иугæр æрцахстой, уæд уæлмæрдты бамбæхсдзынæн».

— Уæлмæрдты?

— Да. Нелепая затея. А сегодня утром они туда нагрянули.

Накрыли его в домике сторожа. Грис отстреливался, и они его прихлопнули.

— На кладбище!

Перед глазами у меня все поплыло, я рухнул на землю. Я хохотал так неудержимо, что из глаз хлынули слезы.

 

 

— О. Æнæрхъуыды ми. Гъемæ йе знæгтæ абон райсомæй уым смидæг сты — хъахъхъæнæджы хæдзары йæ баййæфтой. Грис ма сæ æхста, фæлæ йæ уайсахат æрбамардтой.

— Уæлмæрдты!

Мæ цæстытæ атартæ сты, æмæ зæххыл мæ тъæпп фæцыди. Мæ кæл-кæлæй худтæн бауромæн нал уыд. Афтæ тынг худтæн, æмæ мæ цæстытæй мæ цæссыгтæ фемæхстысты.

 

1939

 

Журнал «Мах дуг», 2005, №12

  * Сæргæндты сыфмæ *