АРГЪÆУТТÆ ÆМÆ ТАУРÆГЪТÆ

 

Г.-Х. Андерсен

 

Ирон æвзагмæ йæ раивта – Æмбалты Цоцко


 

 


 


СОЛОВЕЙ

 


БУЛÆМÆРГЪ
 

Ты, верно, знаешь, что в Китае все жители китайцы и сам император китаец.

Давным-давно это было, но потому-то и стоит рассказать эту историю, пока она еще не забылась совсем.

В целом мире не нашлось бы дворца лучше, чем дворец китайского императора. Он весь был из драгоценного фарфора, такого тонкого и хрупкого, что страшно было до него и дотронуться.

Дворец стоял в прекрасном саду, в котором росли чудесные цветы. К самым красивым цветам были привязаны серебряные колокольчики. И когда дул ветерок, цветы покачивались и колокольчики звенели. Это было сделано для того, чтобы никто не прошел мимо цветов, не поглядев на них. Вот как умно было придумано!

 

Дæхæдæг дæр æй зоныс, Китайæн сæ паддзах китайаг у, йе ’ххуысгæнджытæ дæр китайаг сты. Рагон таурæгъ у ацы таурæгъ æмæ, цалынмæ рохуаты нæма баззад, уалынмæ йæм æмбæлы байхъусын.

Паддзахы хæдзарæй хуыздæр хæдзар æгас дунейыл дæр нæ уыди: тæнæг æмæ зынаргъ фарфорæй конд, фарфор тæссонд, бавналын дæр æм нæ уыд. Йæ цæхæрадоны задысты диссаджы дидинджытæ, сæ тæккæ рæсугъддæртыл æвзист мырмырæгтæ ауыгъд: уыдон зыланг кодтой, цæмæй сæ алчи дæр уыдтаид.

Хин арæзт уыди алцы æппæт дæр паддзахы цæхæрадоны.

Сад тянулся далеко-далеко, так далеко, что даже главный садовник и тот не знал, где он кончается. А сразу за садом начинался дремучий лес. Этот лес доходил до самого синего моря, и корабли проплывали под сенью могучих деревьев.

Тут в лесу, у самого берега моря, жил соловей. Он пел так чудесно, что даже бедный рыбак, слушая его песни, забывал о своем неводе.

 

 

Стырæй та афтæ стыр уыди, æмæ йын цæхæрадонгæс дæр йæ кæрон нæ зыдта. Цæуынтæ дзы-иу байдай, уæд бахæццæ уыдаис рæсугъд хъæдмæ: хъæды — бæрзонд бæлæстæ æмæ арф цадтæ. Йæ кæрон — арф цъæх денджыз: стыр наутæ хæццæ кодтой раст бæлæстæм.

Бæлæстæй иуыл йæхицæн ахстон сбыдта булæмæргъ; зарыди афтæ хорз, æмæ йæм хъусынæй ничи æфсæсти.

Мæгуыр кæсагахсæг-иу цыди булæмæргъы рæзты йæ хыз исынмæ, æмæ-иу æвæдза, куыддæр цъиуы зарæг йæ хъустыл æрцыди, афтæ-иу æрлæууыд æмæ æнæвдæлонæй хъуыста диссаджы зарæгмæ.

— Ах, как хорошо, — говорил он, вздыхая, но потом снова принимался за свое дело и не думал о лесном певце до следующей ночи.

А когда наступала следующая ночь, он опять, как зачарованный, слушал соловья и снова повторял то же самое:

— Ах, как хорошо, как хорошо!

 

«Мæ рафæлдисæг, цæй диссаг у, цæ!» — сдзырдта-иу кæсагахсæг æмæ-иу араст, йæ, куыст-иу йæ зæрдыл куы æрбалæууыд, уæд. Фæстæмæ цæугæйæ дæр та афтæ: «Мæ рафæлдисæг, куыд диссаг у, куыд!» — дзырдта кæсагахсæг, æмæ-иу æй йæ къах нал хаста зарæгмæ хъусынæй.

Со всех концов света приезжали в столицу императора путешественники. Все они любовались великолепным дворцом и прекрасным садом, но, услышав пение соловья, говорили: "Вот это лучше всего!”

 

Паддзахы сахармæ алырдыгæй цыдысты бæлццæттæ æмæ дис кодтой сахар, хæдзар æмæ цæхæрадоныл. Фæлæ-иу булæмæргъы зард чи фехъуыста, уый дзырдта: «Амæй хуыздæр ацы бæсты ницы ис!»

Вернувшись домой, путешественники рассказывали обо всем, что видели. Ученые описывали столицу Китая, дворец и сад императора и никогда не забывали упомянуть о соловье. А поэты слагали в честь крылатого певца, живущего в китайском лесу на берегу синего моря, чудеснейшие стихи.

 

Бæлццæттæ-иу фæстæмæ аздæхтысты æмæ дзырдтой, цы федтой, цы фехъуыстой: ахуыргонд адæм бирæ фыстой сахар, цæхæрадон æмæ хæдзарыл, фæлæ булæмæргъ дæр рохуаты нæ зади: уымæй фылдæр никæй стыдтой; кадæггæнджытæ мысыдысты булæмæргъыл рæсугъд зарджытæ, йæ цæрæндон сау хъæды, арф денджызы былыл кæмæн уыди.

Книги расходились по всему свету, и вот одна толстая книга дошла до самого китайского императора. Он сидел на своем золотом троне, читал и кивал головой. Ему очень нравилось читать о том, как хороша его столица, как прекрасны его дворец и сад. Но вот на последней странице книги император прочитал: “В Китае много чудесного, но лучше всего маленькая птичка, по имени соловей, которая живет в лесу близ императорского сада. Ради того, чтобы послушать ее пение, советуем каждому съездить в Китай”.

 

Чингуытæ хæлиу кодтой бæстæтыл æмæ дзы иуæй-иутæ бафтыдысты паддзахы къухмæ. Бадти уый йæ сызгъæрин бадæныл æмæ чиныгæй йæ сæр нал иста, фæлæ æдзухæй каст æмæ каст; уысмæн тылд кодта йæ сæр, уымæн æмæ чингуыты иттæг рæсугъд фыстой йæ сахар, йæ хæдзар æмæ йæ цæхæрадоны тыххæй. «Фæлæ се ’ппæтæй хуыздæр булæмæргъ!» — фыст уыди чингуыты.

— Что такое? — сказал император. — Как?! В моем государстве и даже рядом с моим собственным дворцом живет такая удивительная птица, а я ни разу не слыхал, как она поет! И я узнаю о ней из иноземных книг!

 

— Уый та куыд!—загъта паддзах,—мæ паддзахады, мæхи цæхæрадоны цæры ахæм маргъ æмæ йæ кой дæр мæ хъустыл никуы æруади, æрмæст чингуыты руаджы æз базыдтон ныр уый хабар.

Он захлопнул книгу и велел позвать своего первого министра. Этот министр напускал на себя такую важность, что, если кто-нибудь из людей пониже его чином осмеливался заговорить с ним или спросить его о чем-нибудь, он отвечал только: “Пф”, а это ведь ровно ничего не означает.

 

Æмæ æрбасидын кодта камергермæ. Уый та уыди ахæм адæймаджы мыггаг æмæ йæм йæхицæй кæстæр куы бауæндыдаид хорзæхæй аныхас кæнын кæнæ истæмæй бафæрсын, уæд ын дзуапп раттын йæ сæрмæ нæ хаста.

— Я прочел в одной ученой книге, что у нас есть замечательная птица, которую зовут соловей, — сказал император министру. — Ее считают первой достопримечательностью моего государства. Почему же мне ни разу не докладывали об этой птице?

— Ваше величество! — отвечал первый министр и поклонился императору. — Я даже и не слыхал о ней. Она никогда не была представлена ко двору.

 

— Куыд дзурынц, афтæмæй нæ бæстыл ис диссаджы маргъ, йæ ном булæмæргъ,—загъта паддзах.—Дзурынц ма ноджыдæр: уымæй диссагдæр мæ паддзахады ницы ис. Цæуылнæ йын фехъуыстон æз искуы йæ кой?

— Хъусгæ дæр никуы фæкодтон булæмæргъы кой,—загъта камергер. — Дæ размæ хуынд никуы уыди, стæй æмбæлгæ дæр никуы скодта паддзахы хæдзарыл.

— Весь свет знает, что у меня есть такая редкостная птица, и только я один не знаю этого, — сказал император. — Я хочу, чтобы сегодня же вечером она была здесь и пела передо мной!

— Я разыщу ее, ваше величество, — сказал первый министр.

Сказать-то было нетрудно. А где ее сыщешь?

И вот первый министр забегал вверх и вниз по лестницам, по залам и коридорам, но никто из придворных не мог ему сказать, что за птица соловей и где этот самый соловей живет.

Первый министр вернулся к императору и доложил, что соловья в Китае нет и никогда не было.

 

— Аизæр ам куыд уа æмæ мæ разы куыд зара, афтæ,—загъта паддзах. — Æгас дуне дæр ма зонынц, мæ ис, мæ бис, æрмæст æй иунæг мæхæдæг нæ зонын.

— Йæ ном дæр ын никуы фехъуыстон,— сдзырдта та камергер.— Кæд бæстыл уа, уæд æй ардзынæн.

Фæлæ йæ аргæ дæр кæм чындæуа? Камергер асинтыл уæлæмæ-хæрдмæ кодта; хæдзæрттыл, тыргътыл æрзылд, фæлæ кæуыл æмбæлди, уыдонæй иу дæр никуы фехъуыста булæмæргъы кой. Æмæ та бацыди паддзахмæ æмæ загъта:

— Ваше величество напрасно изволит верить всему, что пишут в книгах, — сказал он. — Всё это одни пустые выдумки.

— Не говори глупостей! — сказал император. — Я хочу слышать соловья. Он должен быть во дворце сегодня же вечером! А если его не будет здесь в назначенное время, я прикажу после ужина отколотить тебя и всех министров палками по пяткам.

 

 

— Æвæццæгæн, мæнг хабар у, чиныгфысджытæ кæй æрæмысыдысты, ахæм. Де стырдзинад, чиныджы фыстыл æууæндын нæ хъæуы. Уыдон иууылдæр мысæггаг хъуыддæгтæ сты, хин æмæ кæлæны уавæр.

— Булæмæргъы кой цы чиныджы бакастæн, уый мын æрбарвыста Японы тыхджын паддзах æмæ, уымæ гæсгæ, уым мæнг хабар нæ уыдзæни. Фæнды мæ булæмæргъмæ байхъусын. Изæры ам куыд уа, афтæ; æз уын æнæвгъау кæнын мæ зæрдæйы хæлардзинад, фæлæ, æвæдза, булæмæргъ нæ фæзынди, уæд фæсахсæвæр м’ алыфарс адæмæн сæ гуыбынтæн фæйнæ лæдзæджы цæфы.

— Тзинг-пе! — сказал первый министр и опять принялся бегать вверх и вниз по лестницам, по коридорам и залам.

С ним бегали все сановники и придворные — никому не хотелось отведать палок.

То и дело они сталкивались ногами и спрашивали друг друга:

— Что такое со-ло-вей?

— Где найти со-ло-вья?

Но никто в императорском дворце даже не слышал о соловье, про которого знал уже весь свет.

 

— Тзинг-пе! Бамбæрстон! —загъта камергер æмæ та байдыдта дыууæрдæм уайын, йемæ æнцад нал кодтой аннæ адæм дæр: æхсæвæры фæстæ лæдзæджы цæф кæй зæрдæ агуры?

Алырдыгæй фæрсынтæ байдыдтой булæмæргъæй, фæлæ æгас дуне дæр цы булæмæргъы зыдтой, уый паддзахмæ æввахс адæмæй иу зонæг дæр нæ фæци.

 

Наконец придворные прибежали в кухню. Там сидела маленькая девочка и вытирала тарелки.

Первый министр спросил девочку, не знает ли она где живет солоней.

— Соловей? — сказала девочка. — Да как же мне не знать! Он живет в вашем лесу. А уж как поёт! Я каждый день ношу моей больной маме остатки обеда с императорской кухни. Живем мы у самого моря. Рядом в лесной чаще есть старое дерево с большим дуплом и густыми-густыми ветвями. И каждый раз, когда я сажусь отдохнуть под этим деревом, я слышу песню соловья. Он поет так нежно, что слезы сами собой текут у меня из глаз, а на душе становится так радостно, будто меня целует матушка.

 

Фæстагмæ цæлгæнæны ссардтой иу мæгуыр чысыл чызджы. Уый загъта:

— Уæууат! Булæмæргъы куыннæ зонын! Йæ зарынмæ хъусынæй куы не ’фсæдын. Уæй кæнынц мæнæн сихоры уæлдæйттæй; æз уыцы къæбæртæ алы изæр хæссын мæ мæгуыр мадæн; уый цæры денджызы былыл; æмæ куы ’рбацæйздæхын, уæд хъæды æрбадын æмæ, мæ фæллад уадзгæйæ, хъусын булæмæргъы зарынмæ. Мæ цæссыг уайын байдайы мæ рустыл æмæ мæ нана цыма рæвдаугæ фæкæны, уыйау мæм фæкæсы.

 

— Девочка, — сказал первый министр, — я назначу тебя шестой придворной судомойкой и даже позволю посмотреть, как обедает сам император, если ты покажешь нам, где живет соловей. Он приглашен сегодня вечером ко двору.

 

— Саби,— загъта камергер,— æз дын цæлгæнæны иудадзыг бынат скæндзынæн, стæй алы бон паддзахы сихор хæргæйæ куыд уынай, уыцы бар дын ратдзынæн, булæмæргъмæ нæ куы бакæнай, уæд: ацы изæр уый ардæм хуынд у.

 

И вот все отправились в лес.

Впереди шла девочка, а за ней министры и сановники.

Шли они, шли, и вдруг где-то неподалеку замычала корова.

— О! — сказали придворные. — Это, наверно, и есть соловей. Какой, однако, у него сильный голос!

 

Хъæдмæ араст сты; паддзахы хæдзары адæмæн се ’мбис абалц кодта булæмæргъы агурæг. Иу дзæвгар куы ауадысты, уæд фехъуыстой æвиппайды хъуджы уасын.

— Охх!—фæгъæр кодтой галуаны хъал адæм.—Гъе ныр ыл фæхæст стæм, гъе! Дæ хуыцауы тыххæй, ныхы сæры йас, афтæмæй йыл хъуыры ханты базад! Фæлæ нæ кæд нæ фын нæ сайы, уæд ма йæ кæддæр фехъуыстам.

 

— Это корова мычит, — сказала девочка. — Еще далеко до того дерева, на котором живет соловей. И все пошли дальше. Вдруг в болоте заквакали лягушки.

 

— Уый булæмæргъ нæу,—хъуг уасы!—загъта мæнкъæй кæрдзынгæнæг.—Ныр ма йæм дард стæм.

Уалынмæ та цъыфдзастæй хæфсытæ схъуахъ-хъуахъ кодтой.

— Чудесно! — сказал придворный бонза. — Наконец-то я слышу соловья. Точь-в-точь серебряные колокольчики в нашей молельне!..

— Нет, это лягушки, — сказала девочка. — Но теперь, я думаю, мы скоро услышим и самого соловья.

 

— Хуыцау, табу дæуæн! Ахæм диссаг ма уыдзæни! Æрдхæрæнтæ, æрдхæрæнтæ,—загъта паддзахы динамонæг,—ныр æй æз дæр хъусын. Раст аргъуаны дзæнгæрджытæ.

— Уыдон хæфсытæ уасынц,—загъта чызг,—фæлæ æнхъæл дæн, тагъд фехъусдзыстæм булæмæргъы зарын дæр.

И в самом деле, из чащи ветвей послышалось чудесное пение.

— Вот это и есть соловей! — сказала девочка. — Слушайте, слушайте! А вот и он сам! — И она указала пальцем на маленькую серенькую птичку, которая сидела на ветке.

 

Уайтагъд булæмæргъ бæлвырд ныззарыди.

— Гъе уый та уын булæмæргъ, гъе!—загъта чысыл чызг.— Дзæбæх-ма йæм байхъусут, дзæбæх. Уæлæ уын уый та йæхæдæг.

Æмæ сын ацамыдта хæрз чысыл цъиу; бадти сæрдзаг къалиуыл.

— Пф! — сказал первый министр. — Никак не думал, что этот знаменитый соловей так невзрачен с виду. Наверно, он посерел от страха, увидев так много знатных особ.

 

— Уый та куыд уыдзæн!—загъта камергер.—Æз ын исты æнхъæл куы уыдтæн. Цы фыдцъылыз у! Йæ хуыз афæлывта, æвæццæгæн, уый бæрц гуыппырсартæ куы федта уæд.

— Соловушка! — громко закричала девочка. — Наш милостивый император хочет послушать тебя.

— Очень рад! — ответил соловей и запел еще звонче.

 

— Булæмæргъ,—хъæрæй загъта чызг.—Нæ хорз зæрдæджын паддзахы бафæндыди, йæ разы иу чысыл куыд азарай, афтæ.

— Тынг разыйæ!—дзуапп радта булæмæргъ, æмæ афтæ ныззарыди,æмæ йæм зæрдæйы уидæгтæ æнкъуысыдысты, сæры хъуын уырдыг стади.

— Пф, пф! — сказал первый министр. — Его голос звенит так же звонко, как стеклянные колокольчики на парадном балдахине императора. Взгляните только, как работает это маленькое горлышко! Странно, что мы до сих пор никогда не слыхали такого замечательного певца. Он, несомненно, будет иметь огромный успех при дворе.

— Не желает ли император, чтобы я спел еще? — спросил соловей. Он думал, что с ним говорит сам император.

 

— Раст авджын мырмырæгтæ!—загъта камергер.—Кæсгæ ма йæм кæнут, кæсгæ — йæ чысыл хъуыр цы архайд кæны! Диссагæн дзуринаг... Фæлæ йæ мах куыд никуы фехъуыстам... Стыр цыт ын уыдзæн паддзахы раз.

— Фæнды ма паддзахы зарынмæ хъусын?—бафарста булæмæргъ, уый зæрдæйæ паддзах йæ разы ис.

— Несравненный господин соловей! — сказал первый министр. — Его величества императора здесь нет, но он возложил на меня приятное поручение пригласить вас на имеющий быть сегодня вечером придворный праздник. Не сомневаюсь, что вы очаруете его величество своим дивным пением.

— Песни мои гораздо лучше слушать в зеленом лесу, — сказал соловей. — Но я охотно полечу с вами, если это будет приятно императору.

 

— Цытджын æмæ намысджын булæмæргъ,—загъта камергер,—мæ бæрны ис дæу азæр паддзахы циндзинадмæ бахонын: фадат дын æрцыди дæ диссаджы зардæй уымæн йæ зæрдæйы хорзæх ссарын.

— Сау хъæды зарын зæрдæ хуыздæр агуры,—загъта булæмæргъ, фæлæ араст сæ фæдыл, паддзахы фæндон куы базыдта, уæд.

А во дворце между тем готовились к празднику. Все бегали, хлопотали и суетились. В фарфоровых стенах и в стеклянном полу отражались сотни тысяч золотых фонариков; в коридорах рядами были расставлены прекрасные цветы, а привязанные к цветам колокольчики от всей этой беготни, суматохи и сквозного ветра звенели так громко, что никто не слышал своего собственного голоса.

И вот наступил вечер. Посреди огромной залы восседал император. Напротив императорского трона поставили золотой шест, а на самой верхушке его сидел соловей. Все придворные были в полном сборе. Даже бедной девочке из кухни позволили стоять в дверях, — ведь она была теперь не простая девочка, а придворная судомойка. Все были разодеты в пух и прах и не сводили глаз с маленькой серенькой птички.

 

Арæзт куыннæ уыдаид паддзахы хæдзар бæрæг æхсæвмæ. Къорд мин цырагъы рухсмæ æрттывтой фарфорæй къултæ, фарфорæй конд хæдзары бын. Диссаджы рæсугъд дидинджытæ, сæ уæлæ мырмырæгтæ, афтæмæй æвæрд уыдысты тыргътыл. Дыууæрдыгæй дымгæмæ, адæмы рацу-бацумæ мырмырæгтæ афтæ зæланг кодтой, æмæ къахдзæфмæ дзырд нæ хъуысти.

Стыр хатæны астæу, паддзах кæм бадти, уым сарæзтой сызгъæрин лæдзæг — булæмæргъæн бадæн. Паддзахы хæдзары адæмæй фæсвæд ничиуал уыди, чысыл кæрдзынгæнæг чызджы дæр фæсдуармæ бауагътой; ныр уый дæр нымад уыди паддзахы хæринаггæнджытыл. Адæм сæ хуыздæр дзаумæтты сæхи сарæзтой æмæ кастысты се ’ппæт дæр мæнкъæй цъæх цъиумæ. Паддзах ын йæ сæрæй акуывта.

 

Но вот император милостиво кивнул головой. И соловей запел.

Он пел так нежно, так чудесно, что даже у самого императора выступили на глазах слезы и покатились по щекам.

Тогда соловей залился еще громче, еще нежнее. Пение его так и хватало за сердце.

Когда он кончил, император сказал, что жалует соловью свою золотую туфлю на шею. Но соловей поблагодарил и отказался.

 

Булæмæргъ ныззарыди. Æмæ заргæ дæр афтæ нæ ныккодта, нæ, æмæ йæм паддзах йæ цæстытæ доны разылдта æмæ цæссыг уайын байдыдта рустыл; уыйадыл булæмæргъ йæ зард фæтынгдæр кодта. Иттæг разыйæ баззади паддзах булæмæргъæй æмæ йын хъавыди хъуырыл дарынмæ йæ сызгъæрин дзабыр балæвар кæнын; булæмæргъ арфæ ракодта паддзахæн, фæлæ лæвар нæ айста.

— Æз федтон, паддзах йæ цæстытæ доны куыд разылдта,— загъта булæмæргъ.—Уымæй стырдæр лæвар мæ зæрдæйæн нæй! Зынаргъ у иттæг паддзахæн йæ цæссыг. Хуыцау ме ’вдисæн, æгæр дæр ма мын у лæварæн,—æмæ та ныззарыди йæ фæлмæн диссаг хъæлæсæй.

— Я уже и так вознагражден, — сказал соловей. — Я видел слезы на глазах императора. Какой же еще желать мне награды?

И опять зазвучал его чудесный голос.

— Ах, это очаровательно! — восклицали наперебой придворным дамы.

И с тех пор, когда им нужно было разговаривать с кем-нибудь, кому они хотели понравиться, они набирали в рот воды, чтобы она булькала у них в горле. Придворные дамы, видите ли, вообразили, что это бульканье похоже на соловьиные трели.

 

— Амæй рæсугъддæр адæймаг йæхи нал равдисдзæн!—загътой паддзахы хæдзайраг æхсинтæ æмæ дон схуыпп кодтой, цæмæй дзургæйæ кæл-кæл кæна сæ хъæлæс.

Сæ зæрдæйæ, уæд уыдон дæр булæмæргътæ фестдзысты.

Кæстæриуæггæнæг адæмы зæрдæмæ дæр ма,—усæй, лæгæй,— бацыд! Уый та къухы бафтын æнцон нæу, уымæн æмæ стæммæ хъуыддаг æмæ стæммæ адæймаг цæуы уыдон зæрдæмæ. Иу дзырдæй, паддзахы галуаны æндæр кой нал уыди.

Соловья оставили при дворе и отвели ему особую комнату. Два раза в день и один раз ночью ему разрешали гулять на свободе.

Но к нему приставили двенадцать слуг, и каждый из них держал привязанную к ножке соловья шелковую ленточку.

Нечего сказать, большое удовольствие могла доставить такая прогулка!

 

Сфæнд кодтой, булæмæргъ паддзахы хæдзары куыд цардаид афтæ; радтой йын къалати сæрмагонд йæхицæн; бар ын уыди æддæмæ тæхын бон дыууæ хатты, æхсæв иу хатт. Йæ фæдыл цыдысты æдзухæй дæр дыууадæс фæсдзæуины; сæ къухæй уæгъд нæ уагътой дари хæцъил, баст уыди йæ къахыл. Цанæбæрæджы рухс кодтаид йæ зæрдæ ахæм цардæй.

Весь город заговорил об удивительной птице, и если на улице встречались трое знакомых, один из них говорил: “Со”, другой подхватывал: “ло”, а третий заканчивал: “вей”, после чего все трое вздыхали и поднимали к небу глаза.

Одиннадцать лавочников дали своим сыновьям новое имя: “Соловей” — в честь императорского соловья, — хотя голоса у этих младенцев были похожи на скрип несмазанных колес.

Словом, маленькая лесная птичка прославилась на весь Китай.

 

Æгас сахары дæр диссаджы дзырд йеддæмæ æндæр дзырд нал уыди. Дыууæ адæймаджы амбæлдысты, зæгъгæ, уæд сæ иу байдыдтаид: «булæ», аннæ та «маргъ», зæгъгæ, фæкодтаид, дзырд айсгæйæ; æмæ сæ къæхты бынæй улæфыдысты дыууæ дæр уыцы сахат, æмæ æмбæрстой, цæуыл уыди сæ улæфты сæр. Уыцы дуджы дыууадæс ноггуырд сывæллоныл булæмæргъы ном сæвæрдтой, кæд дзы хорз хъæлæсæй иуæн дæр тас нæ уыди, уæддæр.

Но вот однажды императору прислали из Японии ящичек, завернутый в шелковую материю. На ящичке было написано: “Соловей”.

— Это, наверно, новая книга о нашей знаменитой птице, — сказал император.

 

Иу хатт паддзахмæ æрбахастæуыд стыр тыхтон. Тыхтоныл фыст «Булæмæргъ».

— Ног чиныг уыдзæн нæ диссаджы маргъы тыххæй!—загъта паддзах.

Ящик открыли, но в нем была не книга, а разукрашенная коробочка. А в коробочке лежал искусственный соловей. Он был очень похож на живого, но весь осыпан брильянтами, рубинами и сапфирами. Стоило завести игрушечную птицу — и она начинала петь одну из тех песен, которые пел настоящий соловей, и вертеть позолоченным хвостиком. На шейке у птицы была ленточка с надписью: “Соловей императора японского ничто в сравнении с соловьем императора китайского ”.

 

Фæлæ тыхтоны чиныг нæ разынди: уым уыди чырынгонд, йæ мидæг диссагæн дзуринаг дæсны арæзт чысыл булæмæргъ, æцæг булæмæргъæй дæлвæд-уæлвæд нæ фæуыдаид, ахæм, налхъуыт-налмасæй æмæ алы зынаргъ дурæй аив астæрд. Куы-иу æй сарæзтой, уæд зарыди æцæг булæмæргъы зарджытæй иу зарæг. Заргæ-зарыны-иу йæ дымæг куы хæрдмæ схъил кодта, куы дæлæмæ æруагъта. Сызгъæринæй æмæ æвзистæй æрттывта йæ хъуырыл хæцъил баст, хæцъилыл фыст: «Японы паддзахы булæмæргъ Китайы паддзахы булæмæргъæн йæ рыджы дæр нæ фæзындзæн».

— Какая прелесть! — сказали все. А того, кто привез драгоценную птицу, сейчас же возвели в чин придворного поставщика соловьев.

— Теперь пускай этот новый соловей и наш старый певец споют вместе, — решил император.

Но дело не пошло на лад: настоящий соловей каждый раз пел свою песню по-новому, а искусственный повторял одну и ту же песенку, как заведенная шарманка.

 

— Иттæг хорз! — загътой иууылдæр: цъиу æрбахæссæгæн та радтой хорзæх, йæ бар ын бакодтой, булæмæргъæй паддзах цух куыд нæ зайа.

— Иумæ азарæнт!— дзырд радта паддзах.—Адæймаг сæм, æвæццæгæн, хъусынæй нæ бафсæддзæн, иумæ куы зарой, уæд.

Иумæ зарын, хъæлæкк, байдыдтой, фæлæ сæ зард уыйас рæвдз нæ уыди. Булæмæргъæн зарын хуыцауæй курдиат уыди, æмæ зарыди йæ зæрдæмæ гæсгæ; конд булæмæргъ та архайдта хъандзалтæм гæсгæ.

— Уымæй азимаг нæу — загъта зардамонæг.—Заргæ-зарын уый æххæст кæны мæ зæрды уаг.

Тогда искусственного соловья заставили петь одного. Он имел такой же успех, как и настоящий соловей, но при этом был куда красивее — весь так и блестел, так и сверкал драгоценными каменьями. Тридцать три раза пропел он одно и то же и нисколько не устал.

Придворные охотно послушали бы его песенку еще тридцать три раза, но император сказал, что теперь надо послушать для сравнения и настоящего соловья. Тут все обернулись и посмотрели на золотой шест. Но соловья там не было. Куда же он девался?

Никто и не заметил, как соловей выпорхнул в открытое окно и улетел домой, в свой зеленый лес.

 

Æмæ уыйадыл кæнгæ булæмæргъ иунæгæй зарын байдыдта. Йæ зарды руаджы йын æцæг булæмæргъæй къаддæр аргъ нæ кодтой, уындæй та дзы уыди рæсугъддæр — стъалытау æрттывтой йæ зынаргъ дуртæ.

Æртындæс æмæ ссæдз хатты азарыди уыцы иу зарæг, æнæбафæлмæцгæ ма йæм хъуыстаиккой ноджыдæр, паддзахы æцæг булæмæргъмæ байхъусын куы нæ бафæндыдаид, уæд. Фæлæ булæмæргъ цыдæр æрбаци. Ничиуал æрхъуыды кодта, гом рудзынгыл куыд атахти йæ цъæх-цъæхид хъæдмæ.

— Что же это, однако, такое? — сказал император. И все придворные стали бранить соловья и называть его неблагодарной тварью.

— Лучшая-то птица все-таки осталась у нас! — говорили все, и заводному соловью пришлось спеть свою единственную песню в тридцать четвертый раз.

Придворный капельмейстер всячески расхваливал искусственную птицу и уверял, что она гораздо лучше настоящей и наружностью и голосом.

 

— Уый та куыд æгъдау у?—загъта паддзах æмæ йæ алыфарс адæм булæмæргъы фауын байдыдтой.

— Æгайтма уæддæр хуыздæр цъиу баззади, — зæрдæтæ æвæрдтой кæрæдзийæн, æмæ та конд булæмæргъ хъуамæ зарыдаид йæ зарæг.

Ныр æм адæм хъуыстой цыппæрдæс æмæ ссæдзæм хатт. Фæлæ зарæг ничи базыдта, уый тыххæй æмæ тынг зын зонæн уыди. Зардамонæг нал æнцади цъиуы стауынæй æмæ йæ хуыдта æцæг булæмæргъæй бирæ хуыздæр уындæй дæр, хъаруйæ дæр.

— Я возьму на себя смелость утверждать, высокий повелитель мой, и вы, достопочтенные господа, — говорил он, — что преимущества искусственного соловья перед живым соловьем неоспоримы. Посудите сами, — имея дело с живым, вы никогда не знаете заранее, что ему заблагорассудится спеть, в то время как вам всегда известно наперед, что именно будет петь искусственный. Если вам угодно, вы даже можете разобрать его и посмотреть, как он устроен, как расположены и действуют все его валики, винтики и пружинки — плод человеческого ума и учености.

 

— Æркæсут-ма, не стыр паддзах, æмæ сымах дæр, хорз æмæ цытджын адæм! Æцæг булæмæргъ кæд зардзæн æмæ цы зарæг кæндзæн, уымæн ничи ницы базондзæн раздæр. Конд булæмæргъæн та й ’алы хъуыддаг дæр æргом у. Куы дæ бафæнда, уæд æй равзардзынæ, схæйттæ йæ кæндзынæ, бамбардзынæ йын йæ цæлхыты арæзт, сæ архайд, сæ зылд.

— О да, мы тоже так думаем, — сказали придворные.

А император велел показать птицу всему городу в следующее же воскресенье.

— Пусть и народ послушает ее, — сказал он.

Горожане послушали с удовольствием и выразили свое полное одобрение, словно их угостили отличным чаем, а ведь китайцы, как известно, ничто так не любят, как чай.

Все в один голос восклицали "О!", поднимали вверх указательные пальцы и кивали головами.

 

— Афтæ æнхъæл дæн æз дæр!—дзырдта алчидæр йæ алыфарс адæмæй.

Зардамонæг та хуыцаубоны хъуамæ адæмæн булæмæргъы равдыстаид.

— Уадз æмæ йæм адæм дæр байхъусой!—загъта паддзах.

— Адæм булæмæргъы зарынмæ афтæ схъæлдзæг сты, цайы нуæзтæй цыма фæрасыг сты, уыйау: сæ нозт цай у. Се ’ппæт дæр æмхуызонæй дзырдтой «о», сæ амонæн æнгуылдзтæ хæрдмæ сдардтой æмæ тылдтой сæ сæртæ.

Только бедные рыбаки, которым доводилось слышать настоящего соловья, говорили:

— Недурно поет! Даже похоже на живого соловья. Но все-таки не то! Чего-то недостает, а чего — мы и сами не знаем!

 

Фæлæ мæгуыр кæсагахсджытæм, æцæг булæмæргъы зарын чи федхъуыста, уыдонмæ ныхас уыди:

— Раст зæгъын хъæуы, заргæ æвзæр нæ кæны, йæ зарæджы здæхтытæ булæмæргъы зарæджы здæхтыты æнгас, фæлæ ма йæ уæддæр цæмæйдæр нæ æййафы.

А тем временем император издал указ, скрепленный самой большой императорской печатью. В этом указе настоящего соловья объявили навсегда изгнанным из китайского государства. А искусственный занял место на шелковой подушке, возле самой императорской постели. Вокруг него были разложены все пожалованные ему драгоценности, в том числе золотая императорская туфля.

Заводной птице дали особое звание: “Первый певец императорского ночного столика с левой стороны”, потому что император считал более важной ту сторону, на которой находится сердце, а сердце находится слева даже у императора!

 

Æцæг булæмæргъ паддзахады арæнтæй сырд æрцыди.

Конд булæмæргъæн паддзахы хуыссæнуаты дари базыл бынат сарæзтой: йæ лæвæрттæ — сызгъæринæй, зынаргъ дурæй — уыдысты йæ алыфарс, йæхицæн ын радтой хорзæх: «Паддзахы фынджы уæлхъус зарæг». Хорзæхты нымады фыст æрцыдис галиуырдыгæй разæй, уый уымæн, æмæ зæрдæйы ’рдыгæй фарс паддзах аннæ фæрстæй цытджындæр кодта. Стæй алчи дæр зоны: паддзахы зæрдæйæн, иннæ адæмы хъауджыдæр, хицæн бынат нæй,—галиу фарс уымæн дæр йæ зæрдæйы бынат.

 

Ученые написали об искусственном соловье двадцать пять толстенных книг, полных самых мудреных и непонятных китайских слов. Однако все придворные уверяли, что прочли эти книги и поняли от слова до слова, — иначе ведь их прозвали бы невеждами и отколотили бы палками по пяткам.

 

Зардамонæг кæнгæ булæмæргъыл ныффыста фондз æмæ ссæдз чиныджы, уыдон уыдысты афтæ даргъ, сæ фыст уыди ахæм зын æмбарæн китайаг дзырдтæй, æмæ паддзахы алфамблай адæм сæхицæй æппæлыдысты кæмдæриддæр, чингуыты кæрæй-кæронмæ кæй бакастысты æмæ сæ кæй æмбæрстой: æмæ сын сæхи æнæ афтæ даргæ дæр кæнæн хос нæ уыди,—æдылыйы ном сыл сбадтаид, стæй ма сæ гуыбынтæ дæр лæдзæгæй над æрцыдаиккой.

Так прошел год. Император, весь двор и даже весь город знали наизусть каждую нотку в песне искусственного соловья. Поэтому-то пение его так нравилось. Все теперь сами могли подпевать птице. Уличные мальчишки пели: "Ци-ци-ци! Клю-клюк-клюк!" И даже сам император напевал иногда: “Ци-ци-ци! Клю-клюк-клюк!”. Ну что за прелесть!

 

Афæдз аивгъуыдта. Паддзах, йæ алыфарс адæм, китайы дзыллæ се ’ппæт дæр кæнгæ булæмæргъы зард кæрæй-кæронмæ базыдтой. Уый тыххæй сæ зæрдæмæ хуыздæр цæуын байдыдта. Хъырнын дæр ын зыдтой æмæ зæрдæ рухс кодта уымæй дæр.

Уынгты лæппутæ зарыдысты: «ци-ци-цик, клук-клук-клу». Паддзах дæр æй зарыди. Стыр циндзинад уыди алкæмæн дæр.

И вот однажды вечером искусственная птица распевала перед императором, а он лежал в постели и слушал ее. Вдруг внутри птицы что-то зашипело, зажужжало, колесики быстро завертелись и остановились. Музыка смолкла.

Император вскочил с постели и послал за своим личным лекарем. Но что тот мог поделать? Ведь он никогда не лечил соловьев — ни живых, ни искусственных.

Тогда призвали часовщика. Часовщик разобрал птицу на части и долго рассматривал какие-то колесики и подвинчивал какие-то винтики. Потом он сказал, что птица хоть и будет петь, но обращаться с ней надо очень осторожно: маленькие зубчики истерлись, а поставить новые нельзя. Вот какое горе!

 

Иу изæр кæнгæ булæмæргъ иттæг рæсугъд куыд зарыди, паддзах æм йæ хуыссæн уатæй куыд хъуыста, афтæ æвиппайды цъиуы хуылфы цыдæр сдыгъал-мыгъул кодта; йæ сыр-сыр ссыди, цæлхытæ æмхуызонæй сзылдысты æмæ цъиу йæ зарынæй банцади.

Паддзах йæ хуыссæнæй тагъд фестади æмæ йæ дохтырмæ арвыста; фæлæ йын дохтыр цы хос скодтаид? Арвыстой сахат кæнæгмæ; бирæ ныхæсты, бирæ фæракæс-бакæсы фæстæ йæ уый амалтæй бацарæзта. Стæй сын бафæдзæхста, куыд æй хъахъхъæной, уымæн æмæ цалхы дæндæгтæ баихсыдысты; фыццагон зард цæмæй кæна, уый тыххæй та йын хъæуы йæ цæлхытæ аивын, фæлæ уый йæ къухы нæй. Мастæн чысыл куыд уыдаид!

Все были очень опечалены. Император издал новый указ, в котором говорилось, что “Первого певца императорского ночного столика с левой стороны”' разрешается заводить только раз в год, да и то ненадолго.

Для успокоения горожан придворный капельмейстер произнес речь, в которой он с большим искусством доказал, что заводной соловей нисколько не стал хуже. Ну, а если это сказал придворный капельмейстер, значит, так оно и было.

 

Ныр конд булæмæргъ зарыди афæдзæй афæдзмæ иунæг хатт, æмæ йын уæддæр сæ уд уади, исты фыдбылыз ыл куы ’рцæуа æгæр арæх зардæй.

Паддзахы зардамонæг уæд загъта сæрæмбæрзт ныхас зынæмбарæн дзырдтæй; йæ ныхасы сæр уый уыди, цæмæй адæмы уырна, хъуыддæгтæ се ’ппæт дæр сæ рагон нывтыл кæй баззадысты, иу дæр сæ йæ бынатæй кæй нæма фезмæлди ныры онг. Æмæ адæм бæлвырд сæ зæрдæмæ айстой, алы хъуыддаг дæр æй фыццагон æгъдауыл кæй баззади æмæ мисхалы бæрц дæр йæ хуыз æмæ йæ уаг кæй нæма аивта, уый.

 

Прошел еще год.

Однажды император простудился и заболел. Доктора уже не надеялись на его выздоровление. Министры и придворные собирались провозгласить нового императора, а народ толпился на улице и спрашивал первого министра о здоровье старого императора.

— Пф! — отвечал первый министр и покачивал головой.

Бледный и похолодевший, лежал император на своем великолепном лодке. Все придворные считали его умершим, и каждый спешил поклониться новому императору. Слуги бегали взад и вперед по дворцу и узнавали последние новости, а служанки проводили время в болтовне за чашкой чая. Во всех залах и коридорах были разостланы ковры, чтобы не слышно было шума шагов, и во дворце стояла мертвая тишина.

 

Афæдз та аивгъуыдта, афтæ дзыллæ стыр сагъæсы бацыдысты: тынг бирæ уарзтой китай сæ паддзахы æмæ сын фæрынчын и; æгас баззайын æнхъæл ын ничиуал уыди, афтæ. Ног паддзах сæвзæрстой, фæлæ уæддæр адæм æмбырдтæ кодтой уынджы æмæ фарстой камергеры:

— Куыд у паддзах?

— Гъы! — зæгъгæ-иу фæкодта уый йæ сæр тилгæйæ. Фæлурсæй, уазалæй хуыссыди паддзах йе стыр зынаргъ хуыссæнтыл; йæ алыфарс адæм æй мæрдтыл бахыгътой, æмæ æз раздæр фæуонæй сæхи хæстæг ластой ног паддзахмæ. Кусджытæ, ног хабæрттæ фехъусын æнхъæл, сæхи истой паддзахы уæлхъусæй. Æхсинтæ æмбырдтæ кодтой, цымдтой цай. Алы ран паддзахы хæдзары сгæллад гауызтæ байтыдтой, сыбыртт дæр дзы куыннæ хъуыстаид, æмæ хæдзар хаст хъæуæй уæлдай нал уыди.

Но старый император еще не умер, хотя и лежал совсем неподвижно на своем великолепном ложе, под бархатным балдахином с золотыми кистями. Окно было раскрыто, и месяц глядел на императора и заводного соловья, который лежал так же неподвижно, как и сам император, на шелковой подушке возле постели больного.

Бедный император едва дышал, ему казалось, что кто-то сжимает его горло. Он приоткрыл глаза и увидел, что на груди у него сидит Смерть. Она надела себе на голову корону императора, в одной руке у нее была его золотая сабля, а в другой — императорское знамя. А кругом из всех складок бархатного балдахина выглядывали какие-то страшные рожи: одни безобразные и злые, другие — красивые и добрые. Но злых было гораздо больше. Это были злые и добрые дела императора. Они смотрели на него и наперебой шептали.

 

Фæлæ паддзах нæма амарди. Фæлурсæй, æнæзмæлгæйæ хуыссыди йæ зынаргъ хуыссæнтыл, сæ даргъ хъæдабæ æмбæрзæнтæ сызгъæрин уæззау цупæлттимæ, гом рудзгуытæй мæй касти паддзах æмæ конд булæмæргъмæ.

Чысыл ма улæфыди паддзах, куыройы фыдтæ йын цыма йæ риуыл сæвæрди, уыйау уыди йæ хъуыддаг. Йæ цæстытæй скаст æмæ йæм зыны: удисæг бады йæ риуыл; паддзахы сызгъæрин худ æркодта йæ сæрыл, йæ иу къухы сызгъæрин æхсаргард, аннæмæй та хæцыд диссаджы тырысайыл. Иæ алыфæрстæй— замманайы зынаргъ æмбæрзæны дыдæгътæй — кастысты æнахуыр сæртæ: иутæ дзы диссаджы фыдуынд, аннæтæ та иттæг рæсугъд æмæ фæлмаст. Уыдон уыдысты паддзахæн йæ хорз æмæ йе ’взæр хъуыддæгтæ; сæ цæстытæ дзы нал истой.

— Помнишь ли ты это? — слышалось с одной стороны.

— А это помнишь? — доносилось с другой. И они рассказывали ему такое, что холодный пот выступал у императора на лбу.

— Я забыл об этом, — бормотал он. — А этого никогда и не знал...

Ему стало так тяжело, так страшно, что он закричал:

— Музыку сюда, музыку! Бейте в большой китайский барабан! Я не хочу видеть и слышать их!

Но страшные голоса не умолкали, а Смерть, словно старый китаец, кивала при каждом их слове,

 

— Дæ зæрдыл ма лæууын?— сыбар-сыбур кодтой кæрæдзийы фæдыл, удисæг та уымæн йæ риуыл бадти. Паддзах цыдæриддæр бакодта хорзæй, фыдæй — иууылдæр йæ цæстытыл уадысты, зæрдæйæ нал цух кодтой.

— Гъей, исчи!—ныхъхъæр кодта паддзах,—ныххойæнт Китайы стыр барабан! Уадындзтæй, уадындзтæй уасæнт æмæ сын сæ ныхас мауал хъусон... Мæ сæрæн нал дæн!

Фæлæ йæ хорз æмæ æвзæр хъуыддæгтæн фæсабыры амал нал уыди; удисæг та, раст цыма китайаг уыди, сæ ныхасмæ йæ сæр тилы, ома раст сты, зæгъгæ.

— Музыку сюда, музыку! — еще громче вскричал император. — Пой хоть ты, моя славная золотая птичка! Я одарил тебя драгоценностями, я повесил тебе на шею золотую туфлю!.. Пой же, пой!

Но птица молчала: некому было завести ее, а без этого она петь не умела.

Смерть, усмехаясь, глядела на императора своими пустыми глазными впадинами. Мертвая тишина стояла в покоях императора.

 

— Уадындзтæ цы фесты! — хъæр кодта паддзах. — Дæ сæр мæ бахъуыди, мæ сызгъæрин цъиу, заргæ! Æппын дын куы ницы бавгъау кодтон сызгъæринæй, зынаргъ дурæй; мæ сызгъæрин дзабыр дæр ма дыл-иу æрцауыгътон!.. Азар, азар!

Цъиу кæм зары: æввахс æм ничи фæци, чи йæ сарæзтаид, æнæ уый та йын зарæн нæ уыди. Удисæг та йе стыр афтид æмæ къуырф цæстытæ паддзахмæ æдзынæг сарæзта; йæ алыфарс афтæ æнцад уыди, æмæ зæрдæйы стыр тас цыди.

И вдруг за окном раздалось чудное пение. То был маленький живой соловей. Он узнал, что император болен, и прилетел, чтобы утешить и ободрить его. Он сидел на ветке и пел, и страшные призраки, обступившие императора, все бледнели и бледнели, а кровь все быстрее, все жарче приливала к сердцу императора.

Сама Смерть заслушалась соловья и лишь тихо повторяла:

— Пой, соловушка! Пой еще!

 

Уæд æвиппайды рудзынгæй æрбайхъуысти диссаджы зарын. Уый зарыди йæ бæстæй тард булæмæргъ, бадти бæласы къалиуыл. Паддзахы рынчын куы фехъуыста, уæд æрбатахти æмæ йын зарынтæ байдыдта, цæмæй йæ зæрдæ иу чысыл барухс уа. Зарæгмæ паддзахы цæстытыл рынæй-сонæй цы уади, уыдон тары кæнын байдыдтой; йе ’нæхъару уæнгты туг тагъддæр зилын систа; удисæг дæр ма йæм хъусынтыл фæци æмæ лæгъстæ кодта:

— Дæ зарын ма ныууадз, булæмæргъ, курын дæ!

— А ты отдашь мне за это драгоценную саблю? И знамя? И корону? — спрашивал соловей.

Смерть кивала головой и отдавала одно сокровище за другим, а соловей всё пел и пел. Вот он запел песню о тихом кладбище, где цветет бузина, благоухают белые розы и в свежей траве на могилах блестят слезы живых, оплакивающих своих близких. Тут Смерти так захотелось вернуться к себе домой, на тихое кладбище, что она закуталась в белый холодный туман и вылетела в окно.

 

— Хорз, фæлæ мын сызгъæрин æхсаргард балæвар кæндзынæ? Ратдзынæ мын фæлыст тырыса æмæ паддзахы худ?

Æмæ удисæг зардæн хæзна лæвæрдта. Булæмæргъ та зарынæй нал æнцади æмæ нал; уый зарыд мæрдты бæсты зарæг, урс дидинджытæ кæм зайынц, сæ хорз тæф парахатæй кæм пырх кæны, ног кæрдæгыл æгæсты цæссыгæй æртæх кæм æрæвæры.

Удисæг йæ бæстæйыл тыхсын байдыдта æмæ, уазал урс миты хуызы, атахти рудзынгæй.

— Спасибо тебе, милая птичка! — сказал император. — Я узнаю тебя. Когда-то я прогнал тебя из моего государства, а теперь ты своей песней отогнала от моей постели Смерть! Чем мне вознаградить тебя?

— Ты уже наградил меня, — сказал соловей. — Я видел слезы на твоих глазах, когда первый раз пел перед тобой, — этого я не забуду никогда. Искренние слезы восторга — самая драгоценная награда певцу!

 

— Арфæ дын кæнын, уæларвон чысыл маргъ!—загъта паддзах.—Дæ зæрдæйы хатт дын базыдтон! Æз дæ фыдызнагау фæсырдтон мæ паддзахадæй; ды мын уымæ не ’ркастæ æмæ удисæджы лидзæг фæкодтай мæ зæрдæйæ. Цæмæй дын бафиддзынæн уыцы хорз?

— Мæныл ис дæ дзæбæхтæй!—загъта булæмæргъ.—Фыццаг хатт дæм куы зарыдтæн, уæд дæ цæстытæ доны разылдтай, уый мæнæй никæд байрох уыдзæни. Мæ зæрдæ цæссыгæй куыд срухс уа, афтæ дунейы исбонæй дæр не срухс уыдзæн. Ныр у æмæ та бафынæй у, цæмæй уæнгрогæй хъæлдзæгæй райхъал уай райсом дæ хуыссæнуаты. Æз мæ зарды кой кæндзынæн.

И он запел опять, а император заснул здоровым, крепким сном.

А когда он проснулся, в окно уже ярко светило солнце. Никто из придворных и слуг даже не заглядывал к императору. Все думали, что он умер. Один соловей не покидал больного. Он сидел за окном и пел еще лучше, чем всегда.

— Останься у меня! — просил император. — Ты будешь петь только тогда, когда сам захочешь. А искусственную птицу я разобью.

 

Булæмæргъы зарынмæ паддзах тарф фынæй баци. Йæ хуыст уыди æнцад, æнæниз.

Хур касти рудзынгæй, паддзах куы райхъал, уæд; низæй йæм ницыуал аззад, дзыхъхъынног фестади. Кусджытæй иу зынæг нæй, уыдон æй нымадтой мардыл. Булæмæргъ ма бады бæласы къалиуыл æмæ зары рудзынджы комкоммæ.

— Хъуамæ иудадзыг дæр мæнимæ цæрай,—загъта паддзах,—куы дæ-иу æрфæнда, уæд зар. Кæнгæ булæмæргъы лыстæг мур ныккæндзынæн.

— Не надо! — сказал соловей. — Она служила тебе, как могла. Оставь ее у себя. Я не могу жить во дворце. Я буду прилетать к тебе, когда сам захочу, и буду петь о счастливых и несчастных, о добре и зле, обо всем, что делается вокруг тебя и чего ты не знаешь. Маленькая певчая птичка летает повсюду — залетает и под крышу бедной крестьянской хижины, и в рыбачий домик, которые стоят так далеко от твоего дворца. Я буду прилетать и петь тебе! Но обещай мне...

 

— Ма бакæн!—загъта булæмæргъ.—Уый дын куыста йæ хъарумæ гæсгæ. Уадз æй дæхимæ ныронджы хуызæн. Мæнæн мæ бон нæу паддзахы хæдзары ахстон сбийын æмæ уым цæрын; фæлæ мын бар ратт: зарын мæм куы ’рцæуа, уæд-иу дæм куыд æрбатæхон, афтæ. Æз-иу сбаддзынæн бæласы къалиуыл, сагъæс дын уадздзынæн дæ зæрдæйы. Зардзынæн дын æз фæрныг адæмы тыххæй, æз зардзынæн, йæ райгуырынæй йæ амæлæты онг маст, удхар æмæ фыдбон йеддæмæ чи ницы федта, уыдон тыххæй. Æз дын зардзынæн хорздзинад æмæ æвзæрдзинады тыххæй, д’ алфамблай ахстон куы сбийой æмæ сæ куы нæ уынай, уæд. Чысыл зарæггæнæг цы ран нæ балæудзæн, кæм нæ басгардзæн! Мæгуыр кæсагахсæджы хæдзар уæд, хуымгæнæджы къона уæд, æмæ кæм зæгъай æмæ йæ цæст кæуыл нæ рахæсдзæн, дæумæ дард чи цæры, сæ дзырд дæумæ кæмæн нæ хъуысы, уыдонæй. Мæнæн дæ зæрдæйæ зынаргъдæр паддзахы худ дæр нæу, кæд уый дæр фарны тæфагæй æнæ хай нæу, уæддæр... Тæхдзынæн дæм, зардзынæн дын... Æрмæст мын иу хъуыддагæй зæрдæ сæвæр...

— Всё, что хочешь! — воскликнул император и встал с постели.

Он успел уже надеть свое императорское одеяние и прижимал к сердцу тяжелую золотую саблю.

— Обещай мне не говорить никому, что у тебя есть маленькая птичка, которая рассказывает тебе обо всем большом мире. Так дело пойдет лучше.

 

— Æппæтæй дæр! — загъта паддзах, слæууыди афтæмæй; уыцы сахат паддзахы дарæстæ уыдысты йæ уæлæ — йæхæдæг сæ скодта, йæ уæззау æхсаргард та æрбалвæста йæ зæрдæмæ.

— Курын дæ иу хъуыддаг: алцы æппæт дын чи дзуры, ахæм чысыл маргъ дæм ис, уый макæмæн ской кæн: фæсмон нæ фæкæндзынæ.

И соловей улетел.

Тут вошли придворные, они собрались поглядеть на умершего императора, да так и застыли на пороге.

 

Æмæ булæмæргъ атахти.

Кусджытæ бацыдысты мардмæ бакæсын æнхъæл æмæ сагъдау баззадысты.

А император сказал им:

— Здравствуйте! С добрым утром!

 

 

Паддзах та сын загъта:

«Уæ райсом хорз»!

 

  * Сæргæндты сыфмæ *